Читаем Добротолюбие. Авва Исайя. Чистота

Курс ведет Корепанов Константин Владиленович.

Продолжаем читать преподобного авву Исайю. Напомню, мы остановились на первом «Слове». Читали о некоторых практических советах жизни, духовной жизни, монашеской жизни, о молчании. Обратимся к 9-му стиху «Слова первого»:

Исходя на поделие, не празднословьте и не позволяйте себе вольничать, но каждый в страхе Божием да внимает себе и духу своему, также поучению и молитве, в тайне (в клети сердца).

«В клети сердца» –  это вставка, то есть в глубине сердца, втайне, невидимо, что бы человек ни делал, он совершает молитву.

С одной стороны, эти слова продолжают ту же самую мысль о молчании, о внимании, которую мы уже обсуждали в прошлый раз. Здесь мы обратим внимание на одно маленькое замечание. «Не позволяйте себе вольничать», – говорит авва Исайя. Это «Слово» на самом деле очень значимое, очень важное для понимания всего строя духовного аскетического делания древних святых отцов, древних аскетов. Кто-то из их числа, кто-то из известных отцов, о которых написано в «Древнем патерике», как-то сказал, что вольность есть мать всех бед, всех катастроф, провалов, падений в жизни монаха. Именно с вольности все начинается. Вольность – это беда для монаха.

Почему так страшно? Почему такое замечание здесь вскользь (в других местах оно более подробно) у святых отцов? Что вообще можно понимать под вольностью?

Человек позволяет себе расслабиться. Это, конечно, иногда, исходя из того же «Древнего патерика», является необходимостью – не каждый может всегда пребывать в неослабном напряжении. И мы говорили уже (когда-то очень давно, когда только начинали читать «Добротолюбие») о том, что эта неспособность человека к постоянному напряжению, необходимость иногда и как-то ослабить свой подвиг привели к созданию общежительного монастыря – для того, чтобы как-то распределить эту нагрузку, бороться с унынием, создать некую ритмичность, цикличность жизни, так чтобы действительно чрезмерного напряжения не создавалось.

С одной стороны, такое ослабление подвига бывает необходимо. Но в данном случае, когда люди вместе, когда это не один человек, когда их несколько, то происходит так, что в это некое ослабление внимания, некое ослабление усердия, отвлечение от молитвы мы вовлекаем и другого человека. Фактически мы считаем, что нам надо немного отдохнуть. Но мы не только сами отдыхаем. Вольность предполагает, что мы втягиваем в это некое развлечение и другого человека. То есть в данном случае мы заботимся не о его пользе, а о том, чтобы нам было комфортно. Одному, скажем, отдыхать на фоне остальных работающих не очень приятно, одному улыбаться, радоваться, веселиться и шутить, когда все другие серьезны и молятся, тоже не очень интересно. Даже, наоборот, совсем неинтересно. Чувствуешь себя не совсем уютно, не совсем психологически комфортно. Тебе надо каким-то образом сделать нечто, выбросить заряд веселости, скажем так, некоей вольности, расслабленности, так чтобы на это кто-то поддался, чтобы ты не один занимался чем-то несосредоточенным и невнимательным, а чтобы кто-то разделил с тобой некое веселие, некую шумность. На самом деле исходным мотивом является не попечение о пользе другого, а попечение о собственной пользе, точнее – даже не о пользе, а о том, чтобы я не один в данный момент забыл о Боге, а был бы еще кто-нибудь другой. Это во-первых.

Во-вторых, во время вольности и расслабленности человека уходит страх Божий. Даже у людей совершенных. Даже у людей действительно святых и твердо стоящих на аскетических традициях. Даже они остерегались себе позволять нечто, менять ритм жизни, расслабляться, какие-то вольности (лишний комфорт, лишний отдых, личное некое ласкательство, личное попечение о плоти). Хотя они уже были и стары, и мудры, они уже стяжали непрестанную молитву, но тем не менее опасались – как бы чего не вышло. А уж тем более когда речь идет о людях совсем не столь умудренных.

Очевидно, что вольность ослабляет страх Божий. Ведь в первую очередь вольность и противопоставлена страху Божьему. Если человек сосредоточен и внимателен, если он постоянно ведет себя так, как будто на него смотрит Бог, сознавая, что он находится в присутствии Бога и Бог ему внимает, как и он внимает Богу, если ходит перед Богом, ходит под Богом, если он постоянно весь во внимании, поучаясь Божественному слову в страхе и трепете, то в этом отношении вольность есть как раз установка, противоположная страху Божьему. Это трудно, это очень тяжело, особенно человеку, уже привыкшему к известным традициям нашего мирского бытия. Ему, конечно, трудно все время ходить в присутствии Бога, приучать себя к такому хождению. Очень трудно взять страх Божий за основной мотив своей жизни, чтобы он научил человека всему. Очень трудно! Гораздо легче об этом не помнить, об этом не думать и жить просто как придется.

Если взвесить все это на весах, весьма приближенных к истине, то мы увидим, что «начало премудрости – страх Божий», а вольность, как противоположная страху Божьему мотивация, как явление духовной жизни, есть начало чего-то другого. В Священном Писании премудрость противопоставлена глупости. Вольность есть начало глупости. То есть человек теряет разум Божий, он становится все более вольным и вольным, ведь так легче жить. Легче. В самом прямом смысле слова – действительно легче. Потому что когда мы не чувствуем, что Бог рядом, когда не чувствуем, что Он на нас смотрит, это же легче – ничто на тебя не давит, плечи твои не сгибаются под тяжестью ответственности, ты не думаешь ни о чем, ты по-настоящему легкомыслен, хотя можешь делать глубокомысленный вид и изрекать глубокомысленные слова о разных серьезных вопросах. Но ведь это же ни к чему не обязывает. За эти слова не отвечать перед Богом, да и перед людьми сильно-то не отвечать. Поэтому на самом деле такая жизнь легче. А когда пытаешься действительно каким-то образом вклинить, ввести настоящую молитву в свою жизнь и сделать ее насколько можно постоянной, более всепроникающей, когда  приучаешь мысль, чтобы она всегда была о Боге, устремлена была в Бога, когда размышляешь о заповедях Его и побуждаешь волю исполнять эту заповедь, то просто чувствуешь, как уплотняется пространство, время, жизнь вокруг тебя, как трудно жить в присутствии Бога грешному, простому человеку. Такое ощущение, что постепенно на твоих плечах материализуется некий крест, который ты должен нести, и конца этому пути даже и не видно. Вот этому противопоставлена некоторая легкость бытия – обычного, не грешного, но просто без Бога.

Вольность и есть временная попытка (по крайней мере, человек так думает) снять с себя крест Христов. Выключить внимание, забыть о страхе Божьем и немного позволить себе делать то, что привык делать в миру. Невинные, в сущности, вещи. Невинные. Они поначалу невинные. Но если вольность не стеснять, то они становятся совсем не невинными. Они становятся страшными, ужасными, либо очень мерзкими, либо очень жестокими, потому что так устроен этот мир. Более говорить об этом мы не будем. Будут еще «Слова», которые дадут нам почву для дальнейших разговоров об этом. Нам важно пока обратить внимание именно на этот аспект: почему святые отцы так упорно говорят о том, что вольность вредна, что вольность надо отстранять, потому что, по существу, какой бы невинной она ни казалась, она есть явление, противоположное страху Божьему.

В этом отношении интересно, что чопорность прежних веков (как мы читаем о ней в разных воспоминаниях или художественных произведениях) есть как раз формализованное стремление оградить себя от вольного обращения других и каким-то образом наложить узду на потенциально вольное обращение с кем-то другим. То есть, конечно, это формализованная вещь. Конечно, она не жизненная и никакой жизненной силой не пропитанная, но общество прежних веков (и древнее общество в том числе) этой регламентированности уделяло большое внимание именно для того, чтобы не дать людям быть вольными друг с другом. Вольность разрушит все.

Самые древние описания разных потрясений, революционных событий (как, например, дошли до нас документы с Древнего Египта) как раз говорят о том, что именно вольность всех и вся потрясает и поражает. Именно вольность: молодой не уважает старого, бедный не уважает богатого, глупый превозносится над умным, жены смеются над мужьями – всеобщий бедлам, когда никто ни перед кем не трепещет, никто никого не уважает, никто никого не боится, нет никаких регламентированных способов общения… И мир рушится. Конечно, в современном мире торжествуют другие ценности, но нам важно отметить, что представление о вреде вольности – это не только мысль святых отцов. Было время, когда о таком вреде вольности знали и люди совсем не монашеского устроения. Тем не менее пользу от того, чтобы благоговеть перед другим человеком, и вред от отсутствия этого благоговения люди знали по опыту.

Далее мы обратимся к 12-му стиху из первого «Слова»:

Не спорьте друг с другом ни о чем, и никого не оглаголуйте, не судите никого и не уничижайте ни устами, ни в сердце, и ни на кого отнюдь не ропщите, да не изыдет ложь из уст ваших и не желайте сказать или услышать что, не полезное вам.

Конечно, в этом достаточно стереотипном, обычном (по крайней мере, на первый взгляд) суждении все, казалось бы, знакомо: спорить нельзя, судить нельзя, клеветать нельзя, уничижать никого не надо, роптать ни на кого не надо. Достаточно обычные советы. Мы с этим не раз встречаемся и на страницах Священного Писания (Нового Завета). Но вот на что стоит тем не менее обратить внимание?

Посмотрим самое начало изречения. «Не спорьте», говорит авва Исайя. Мы любим спорить. Причем мы оправдываем свое поведение тем, что подражаем древним святым отцам, которые заграждали уста нечестивых еретиков, били их по челюстям, вели разного рода полемику, устраивали диспуты и тем самым спасли православие от пленения ересью. И мы, конечно, разумеем себе, что мы и есть такие же ревнители правды, ревнители благочестия. Поэтому когда мы спорим со всеми, кто имеет иное мнение, чем мы, мы помышляем, что мы не просто словопрением занимаемся, а отстаиваем истину. При этом мы забываем некоторые вещи.

Во-первых, мы забываем, что те самые святители, о которых мы помним и знаем, которые защищали православие,  некоторое время своей жизни пребывали если не в совершенном, то в очень великом молчании. То есть они обуздали свой язык, обуздали свое желание говорить. Кто-то из них был в затворе, кто-то из них был просто монахом, кто-то был отшельником, перед тем как стать епископом. Разные случаи бывали. Тем не менее те святители, о которых мы думаем, что мы им подражаем, когда ведем спор, по преимуществу выходцы или из отшельничества, или из очень суровых монашеских общин. Очень часто. Даже такие люди, как Иоанн Златоуст, Василий Великий, которые известны своим замечательным образованием, перед тем как они стали епископами (хотя они вовсе не собирались быть епископами), занимались отшельнической жизнью, жили в уединении. Кто-то несколько лет, кто-то больше. Но они думали, что так вся их жизнь и будет продолжаться в этом уединении, другого они не искали. Промысл Божий судил иначе. Но эта способность молчать, сдерживать свой язык очень характерна для святителей IV – начала V века. Такого рода святители тогда были.

Второе, о чем мы забываем, это то, что эти люди не только научились молчать, они научились послушанию, они научились молитве, они познали истину, в духовном аскетическом подвиге они познали Бога, они прикоснулись к этому Свету, этой Тайне. Сам факт,что они способны были жить в уединении и приносить там духовные плоды, говорит о том, что они вступили за завесу неведения, вступили в некое тайное богообщение и, как истинные боголюбцы и мудрецы, не искали ничего другого. И никто бы из них никогда не стал тем, кем стал, если бы не особенный на это Промысл Божий.

Кроме того, они действительно говорили об истине. А мы, не научившись сдерживать язык, не научившись послушанию, не научившись молчать, не научившись слушать и не зная Бога, просто любим спорить. Нам кажется, что мы отстаиваем истину. Но ведь интересно – тот человек, с которым мы спорим, тоже ведь отстаивает истину. И мы не можем его упрекнуть в том, что он сознательно сопротивляется церковному учению. Просто он исходит из одних установок, а мы из других, он читал преимущественно одних отцов и учителей, мы читали преимущественно других отцов и учителей. Поэтому взгляд на некоторые проблемы несколько разный. Если бы пришел какой-нибудь третий человек, более мудрый, и больше знающий, и более вдохновенный, он бы показал нам и рассказал, что на самом деле мы оба правы, просто мы не слышим друг друга, не способны эти связи друг с другом наладить.

По сути дела, часто наш так называемый спор за истину есть всего лишь спор о мнениях. Что такое, в самом хорошем смысле слова, мнение? Когда мы что-то знаем об истине, но знаем ее с какой-то одной стороны, с какого-то одного бока. Мы ее подглядели, мы прочитали что-то о ней в какой-то хорошей книге, и нам это легло на сердце. Но то, что другую часть истины прочитал другой человек в другой хорошей книге, мы как-то не можем понять и принять. А чтобы овладеть истиной вполне, хотя бы какую-то объемность истины, рельефность, полноту представлять, для этого надо жить внутри Церкви, именно сознавая свою внутрицерковную жизнь. Надо жить в Боге и с Богом, надо иметь Богом просвещенный разум. Надо, как те отцы, войти за внутреннюю завесу, чтобы уметь отличить, что человек действительно возлюбил ложь и его действительно надо (как это делали и святые мужи), если он не способен отвлечься ото лжи, отсечь от Церкви, или это человек просто в силу разных причин не способен истину понять и поэтому сопротивляется, хотя никакую ложь он не возлюбил. Просто человек немощный по разуму или каким-то образом не может разобраться в сложностях высоких материй.

Например, как Василий Великий: чтобы не потерялись люди, не умеющие признать Святого Духа Богом, чтобы их не смущать и не отсекать от Церкви, он настоял на том, чтобы слово «Бог» в «Символе веры» по отношению к Духу не стояло. Он знает, что они правильно понимают, но в силу немощи своего ума не могут постичь, что Дух Святой тоже Бог. И многих других так же жалели. Кого-то Иоанн Златоуст, кого-то Григорий Богослов, кого-то Василий Великий. То есть всегда находились люди, которых они покрывали, видя их немощь, а не вражду против истины.

А мы не можем так рассуждать, потому что мы не знаем Бога, мы не познали истину. А не познали истину мы потому, что мы еще живем, возлюбив страсти. Как может человек, любящий страсти, любящий грех, познать истину? Для того чтобы действительно познать истину, надо стать свободным от дел плоти. Они это и делали, когда уходили в пустыни, когда накладывали узду на свой язык, на свою плоть. Когда овладевали всеми своими чувствами, то они учились вот этому. И Истина, видя их стремление совлечься греховных дел плоти, открывалась им, они прикасались, причащались ей. Не узнавали ее, а питались ею. И это напитывание и помогало им отличить по-настоящему, в Боге, в истине, человека, который противится истине, от человека, который не может ее вместить. Это совсем не одно и то же.

Записала Инна Корепанова