Свет невечерний. Радость и веселие

Проповедь архимандрита Саввы (Мажуко), насельника Свято-Никольского монастыря города Гомеля.

Мне посчастливилось (наконец-то я дожил до этого момента!) увидеть большой крестный ход в Санкт-Петербурге в день памяти святого благоверного князя Александра Невского. Огромная масса молящихся шла по Невскому проспекту от Казанского собора до Александро-Невской Лавры с хоругвями, с молитвами. Все было очень красиво, множество священников, епископов, монахов, казаков, детей, женщин. Красота!

Одного мне не хватало, как старинному регенту и музыканту, – того, чтобы все как-то пело; не хватало в этом крестном ходе некоторого здорового неистовства. Мне рассказывали мои друзья, которые неоднократно бывали на крестных ходах в Греции, что там принято, чтобы в начале крестного хода шел не просто гражданин с фонарем в руках, а военный духовой оркестр. Представляете, как бы оживилось наше шествие, если бы нас сопровождал военно-духовой оркестр, как это принято в благочестивой Греции!

Дело в том, что в нашей русской церковной благочестивой традиции принято с большим подозрением относиться к любым проявлениям веселья и того самого здорового неистовства, которое позволяют себе греки. Хотя элементы этого здорового неистовства мы видим, например, в пасхальном богослужении. Мы не можем себе представить сосредоточенные, суровые, со сдвинутыми бровями пасхальные службы. Они даже самого свирепого аскета заставляют улыбаться, обниматься, лобзать близких, христосоваться и, конечно же, как священники, носиться по всей церкви с кадилом, очень громко выкрикивая: «Христос воскресе!» Победно, радостно, торжественно. Потому что эта традиция веселья, здорового неистовства, избытка сердца идет от того, кто, собственно, заложил основу нашего богослужения, – святого пророка и песнопевца Давида.

Вы помните библейский сюжет, который я очень люблю? Переносят Ковчег завета, и Давид – царь, наследник, который в суровых скорбях стяжал этот венец, в разных войнах, противостояниях с внешними и внутренними врагами, как мальчик скачет, танцует перед ковчегом, так что даже его супруга Мелхола начала его укорять. А он ей говорит: «Буду плясать перед Богом моим! Буду перед Ним веселиться!» От избытка сердца говорят уста.

Но мы говорим, что это был Ветхий Завет, это были дикие времена, народ был несколько необуздан, не знал аскетических упражнений, не был избалован монашеской литературой и так далее. Мы же должны избегать не только здорового неистовства, но и веселья, смеха, улыбок. Мне кажется, что это не просто заблуждение теоретического порядка, но и очень опасная тенденция, когда люди запрещают себе здоровый веселый смех, лишают себя этого дара Божия. Потому что мне кажется, что смех и веселье – это не просто дар Божий, но еще и духовное упражнение, как это ни странно прозвучит.

Святой Варсонофий Великий говорил в своих наставлениях о том, что есть два рода смеха: есть смех от бесстыдства, а есть смех от веселости. Святые отцы очень внимательно и сдержанно относились к смеху от бесстыдства. Они его всегда порицали. Но когда речь шла о веселости, она не могла быть порицаема. Наставлениям святого преподобного Варсонофия вторит, например, Федор Михайлович Достоевский, который в своем романе «Подросток» дает целую развернутую панораму философской проблематики смеха, и, может быть, даже не совсем философской, а психологической. А Федор Михайлович Достоевский, как вы сами понимаете, писал такие романы, которые сложно заподозрить в любви к комическому. Тем не менее его романы полны настоящего веселого смеха, как ни странно, даже «Преступление и наказание». Я уж не говорю о других романах, в которых очень много красивого, изящного здорового юмора.

Так, один из героев его романа говорит о том, что, когда человек смеется, он выдает себя с головой, потому что смех есть самая верная проба души. Подумайте только! Смех – есть самая верная проба души! «Чаще всего, – говорит его герой, – в смехе людей обнаруживается нечто пошлое, нечто как бы унижающее смеющегося, хотя сам смеющийся почти всегда ничего не знает о впечатлении, которое производит. Точно так же не знает, как и вообще все не знают, каково у них лицо, когда они спят». То есть смех как будто выводит нас за пределы самих себя, он нас обезоруживает, обнаруживает. «У иного спящего лицо и во сне умное, а у другого, даже и умного, во сне лицо становится очень глупым и потому смешным. Я не знаю, отчего это происходит: я хочу только сказать, что смеющийся, как и спящий, большею частью ничего не знает про свое лицо. Чрезвычайное множество людей не умеют совсем смеяться».

Почему не умеют смеяться? Потому что в смехе ты себя полностью раскрываешь, ты себя обезоруживаешь; ты такой, какой ты есть. Но не об этом ли говорит Господь, когда призывает нас быть как дети? Ведь дети смеются открыто, радостно. Они себя еще не испортили, еще не отравили свой смех. «Чрезвычайное множество людей не умеют совсем смеяться, – говорит Достоевский. – Впрочем, тут уметь нечего: это – дар, и его не выделаешь. Выделаешь разве лишь тем, что перевоспитаешь себя, разовьешь себя к лучшему и поборешь дурные инстинкты своего характера: тогда и смех такого человека, весьма вероятно, мог бы перемениться к лучшему».

Вот в каком смысле я говорю про смех как духовное упражнение: по мере очищения себя и смех наш очищается; из смеха лукавого, бесстыжего, искусственного он становится искренним весельем, большой радостью. Мы встречаем в описаниях святых отцов, что смеялись старцы, например, Амвросий Оптинский, Серафим Саровский или Софроний (Сахаров). Они смеялись заливисто, как дети. Потому что они очистили свою душу, свое сердце, и их смех тоже стал чистым. Мы не должны отказываться от смеха, мы должны его очищать и, наоборот, искать этого чистого, бескорыстного, беззлобного веселья.

«Смехом иной человек себя совсем выдает, и вы вдруг узнаете всю его подноготную. Даже бесспорно умный смех бывает иногда отвратителен. Смех требует прежде всего искренности, а где в людях искренность? Смех требует беззлобия, а люди всего чаще смеются злобно. Искренний и беззлобный смех – это веселость, а где в людях в наш век веселость, и умеют ли люди веселиться?..» Посмотрите, какие горькие слова!

Достоевский – очень умный, глубокий философ и богослов, по моему убеждению, – говорит о том, что мы должны искать этого чистого, искреннего, беззлобного смеха. Не отсекать от себя полностью этот дар Божий, запрещая себе любое веселье, любой смех, любую улыбку, даже не просто себе запрещая, но и ближним. Я неоднократно видел, как верующие люди делают замечание, увидев улыбку у другого человека, как будто бы завидуя его способности улыбаться и смеяться, способности быть веселым человеком. Но мы должны искать этот правильный путь очищения, искренности, беззлобия.

«Веселость человека – это самая выдающая человека черта, с ногами и руками. Иной характер долго не раскусите, а рассмеется человек как-нибудь очень искренно, и весь характер его вдруг окажется как на ладони. Только с самым высшим и с самым счастливым развитием человек умеет веселиться сообщительно, то есть неотразимо и добродушно». Достоевский говорит о том, что смех – это не просто добродетель для личного пользования, а веселость – это не качество отдельного гражданина только для самого себя. Это социальная добродетель. И, постепенно очищаясь, возрастая в меру возраста Христова, людям открывается этот замечательный дар веселья, радости.

Свидетельством тому являются образы наших святых отцов, жития угодников Божиих, в частности нашей удивительной старицы Манефы Гомельской, мощи которой почивают в соборе Петра и Павла города Гомеля. Она не только сама всегда была веселой, смеялась, шутила, но и своей веселостью заражала людей вокруг себя, излечивала только одним своим взглядом, своим удивительно веселым, утешительным обликом от уныния, депрессии. И это то, чего ждет от нас мир, чего ждут от нас люди. Потому что смех и веселость – это ободрение, пробуждение к жизни.

Записала Таисия Зыкова