Читаем Добротолюбие. 20 июня. Священник Константин Корепанов

Мы говорили, что даже обычно и не подходим к покаянию. Исповедь является для нас некоей формальностью, допуском к причащению Святых Христовых Таин, но во время исповеди не происходит нашего покаяния. А раз не происходит покаяния, то не происходит и примирения с Богом, потому что никакого предварительного труда мы сейчас не совершаем. Говение ушло из нашей жизни, причащение стало привычкой. Чтобы это привычное причащение исполнить, осуществить, допуском к нему является исповедь. Мы, конечно, вспоминаем какие-то нехорошие мысли, слова, свои поступки. Но того, что хотя бы Евангелие (не говоря уже про святых отцов) называет покаянием, в нас нет.

И мы говорили в прошлый раз, что образец для покаяния – притча о блудном сыне. Это некий, скажем так, алгоритм, некий образ, почти икона того, что должно происходить в покаянии. Всякий раз человек должен сказать: «Я согрешил на небо и пред Тобою», то есть не просто назвать свои грехи, а обвинить себя в этих грехах. Сказать: «Я согрешил пред Тобой. Никто другой не виноват, что я согрешил пред Тобой: ни Ты, ни люди, ни этот гражданин, который морил меня голодом, ни эти блудницы, которые растащили мое имущество, ни эти друзья, с которыми пиршествовал. Виноват я сам! Я согрешил, и я недостоин называться сыном Твоим. Прими меня хотя бы как наемника». Человек должен осудить себя, сказать, что виноват.

Для того чтобы созреть для этих слов, чтобы пройти свой путь к Отцу, каждому нужно разное количество времени: кому-то час, а кому-то жизнь. Но этот путь все равно надо пройти. И тогда, когда мы пройдем этот путь, когда подойдем к вратам Царства Божьего с мыслью, что мы согрешили, во всем виноваты, и ни в малейшей степени ни одним кусочком нашего лукавого, льстивого помысла не будем себя оправдывать в совершенных грехах, а примем на себя всю ответственность за совершенный грех, признаем ответственность за совершенный грех, то вполне естественно признаем, что не заслужили каких-то благ, какой-то награды, Царства Божьего, чего бы то ни было. 

И вот только тогда нам открываются объятия Отца, и мы входим в дом Отчий, вкушаем пир Царства, радуемся милости Отца. Так должно быть, но с нами этого не происходит. Одна из причин (может быть, главная), по которой с нами ничего не происходит: мы не судим себя, не берем всю ответственность за совершенные нами грехи, падения, преступления на себя, мы не считаем себя недостойными, а, наоборот, требуем всего, что есть в Церкви, потому Царство Божие для нас закрыто.

Нам дают то, что могут дать, но мы не можем дать того, что дает только Бог, поэтому люди стучатся (а кто-то и не стучится), но не входят внутрь Царства Божьего. Но бывает так (и эта возможность отражена тоже в 36-м абзаце), что, действительно получив прощение, встретив объятия своего Отца, человек прекращает и труды, и плач. Ну, собственно, логично, законно, правильно: все, теперь радуйся и веселись, ты снова в доме своего Отца, ты снова в радости общения с Богом – чего тебе и реветь?

Но в том-то и беда, что покаяние теперь не нужно, плач теперь не нужен, но у человека нет еще навыка смирения, нет навыка воздержания, у него нет ничего того, что могло бы удержать его в этом доме. И поскольку этого нет, то происходит беда, о которой пишет преподобный Нил Синайский. Человек сознает, что он прощен, он сознает, что Бог его принял, но приписывает это не милости Отца, а своим трудам: он же плакал, он же исповедовался, не спал всю ночь, он же прочитал много молитв, прочитал Правило ко Причащению, трудился, старался. И вот он утешен.

Но от того, что у него отсутствует смиренное мудрование (смиренномудрие), то есть некая способность ума держаться смиренного пути, то он даже это качество прощенности приписывает себе, и это возносит его. Он начинает трубить перед собой. Он начинает, радуясь, трубить. И он соотносит этот успех своей жизни, эту радость прощения с теми своими волевыми усилиями, которые он действительно употреблял, а не с милостью Бога, поэтому он и падает снова, как здесь и говорит преподобный Нил Синайский: они, будучи прощены, ослабили труды, не почитая более снова оплакивать свои падения.

Происходит естественное дело. Человек помнит, как он молился (это было недавно), как исповедовался, как плакал. И он, естественно, начинает делать то же самое: читать те же самые слова и думать те же самые мысли. И ничего не получает. Ничего! И падает снова, снова и снова… Он в недоумении: что такое, вроде бы что-то делаю же? Он усиливает труды, усиливает плач, молитвенный подвиг, держится три-пять дней от греха и падает снова. Потому что в глубине его засела непоколебимо мысль, что прощение Бога как-то связано с теми усилиями, которыми он снискивает себе это прощение. Мысль засела, и когда он усиливает труды (пост, молитву, бдение, чтение, еще что-то), Бог сжаливается над ним и прощает его (Он же видит, как мучается человек, Ему его жалко). Как только человек получает это прощение, эту милость, снова начинает думать: «Ну вот, не зря все-таки я две недели молился, получил-таки я прощение от Бога», – и снова обвал, и снова, и снова...

Все труднее и труднее ему. Если раньше, чтобы получить прощение, достаточно было вечер помолиться, то теперь нужен день, или неделя, или месяц. И все труднее и труднее. А он никак не может понять, что его прощение – милость Божия, не связанная с его трудами, она связана с милосердием Бога. И пока человек не научится жить в лучах Божественной любви, в лучах Божественной славы, он будет горько-горько плакать, страдать и мучиться, разбивая себе душу и ничего не получая, пока не поймет, что милость даруется Милостью (на то она и милость).

Но человек, даже привыкший к тому, что Бог милостив, потому и умоляющий Его о милости, никак не может понять этой, казалось бы, простой вещи. Как маленький шпунтик, закорючечка в железном механизме, как в часах крошечная миллиметровая штучка… А без нее часы не пойдут, не запускаются, жизнь не запускается. Человек вроде бы каждый раз входит в Царство Божие и выбрасывается оттуда своим тщеславием, потому что он не может никак понять, что милость зависит от Милующего, а не от труждающегося.

Это же лейтмотив всего Евангелия. Это же многочисленные слова, которые говорит Христос в Евангелии начиная от притчи о блудном сыне или притчи о работниках в винограднике и заканчивая множеством других притч. Он постоянно прямым текстом говорит, что милость зависит от Того, Кто милует, а не от того, кто трудится. Но человек никак не может этого понять. И пока не поймет, жизнь с Богом у него не получится.

 37-й и 38-й абзацы:

Ароматы подвижнических трудов своих скрывай под печатью молчания, чтоб, быв выставлены наружу языком, не были они расхищены славою. Самое острое оружие у змия есть тщеславие, побивающее плоды всех трудов наших. Но кто устрояет предварительно противоположный ему маневр тайного доброделания, тот близок к тому, чтобы снести голову самого дьявола.

Очень важно преодолеть тщеславие, если вообще его можно преодолеть, потому что, скажем, с точки зрения преподобного Иоанна Лествичника, это в принципе невозможно. Можно победить все страсти. И чем больше побеждаешь, тем острее уязвляешься тщеславием. Даже победив тщеславие, ты будешь тщеславиться, что его победил. Это невозможно сделать. Но если все-таки возможно его победить, как здесь утверждает эту полную победу преподобный Нил Синайский, или хотя бы умалить действие тщеславия, то нужны две вещи: послушание и молчание.

Послушание предполагает, что я всецело творю волю другого. В идеале – волю Божию. А потому, раз это Его воля и Его сила, то не я этого захотел, не я это сделал – все приписывается Богу. Это первое.

Второе гораздо важнее. Именно об этом говорит преподобный Нил Синайский. Второе – это молчание. Молчание – более совершенно, потому что послушествующий человек, рассказывающий о своем послушании, может быть побежден страстью тщеславия. Поэтому все равно нужно молчать.

Молчание есть совершенный метод, универсальный способ, которым как бы пресекается кислород тщеславию: источник, питающий тщеславие, увядает. Молчание способно сокрушить эту страсть, по крайней мере, сильнее, чем что-либо другое. Но мы ведь и вообще-то с языком сладить не можем. Как говорит апостол Иаков, вроде маленький член нашего тела, но такой неудержимый, такой необъезженный, такой неуправляемый, что мы ничего не можем с ним сделать, даже не сказать неуместное, говорим во вред себе. Даже против этого мы остановиться, сдержаться не можем, а уж тем более когда речь идет о тщеславии.

Любой, кто пытался остановиться, удержать свой язык от тщеславных речей, понимает, насколько это невыносимо трудно: не говорить о том, что ты делаешь. Нас так и подмывает сказать свое мнение, выразить свою волю, дать свою оценку, рассказать о своих делах, своей непохожести, своей уникальности, своей необычности, о том, что мы делаем, как мы это делаем, как живем, как думаем.

Это и раньше-то было трудно, а сейчас еще труднее. Весь мир сейчас ставит тебя в такие условия, что ты должен что-то рассказывать, должен хвалить себя, должен показывать, что ты не такой, как все. Ты должен рассказывать о своих добрых делах, должен отчитаться в том, чем ты отличаешься от того или другого человека. Вся структура нашей жизни, даже внутри Церкви, предполагает, что ты, так или иначе, сообщаешь то, что должно оставаться втайне.

Как при этом состоянии не поддаться действию страсти, не поддаться общему движению, общему настроению? Мы все время хотим рассказать о себе или просто хотя бы выразить свое мнение, но это уже есть тщеславие. Вот идет какое-нибудь политическое событие, какая-то социальная реформа, какое-нибудь церковное действие – надо обязательно сказать: «А я думаю… А ты как думаешь? А ты вот так? А я так думаю». Обменялись мнениями, но мало. С другом поговорил, но мало. Прихожу в церковь и говорю: «А вы слышали новости-то? Слышали, да? Как вы думаете, что это такое? А-а-а, вот это думаете… А я вот это думаю…»

Мы просто хотим выразить людям свою точку зрения, как к этому относимся, что по этому поводу думаем. Больше меня ничего не интересует, лишь бы сказать, что я думаю по этому поводу. Можно завести блог, какую-нибудь площадку, форум, просто комментарии оставить под какой-нибудь публикацией, чтобы сказать: а вот я думаю все- таки так.

И какой прямо радостью наслаждения нас накрывает, которая не может нас просто обмануть. Эта радость наслаждения говорит о том, что ты все сделал по тщеславию. Огромная радость, когда кто-нибудь ставит лайк, когда кто-нибудь одобряет твои комментарии, хотя бы кто-то просто их заметил и прочитал. И какая досада, когда твои комменты не читают, публикации не смотрят, когда ты никому не интересен и твоя точка зрения никого не интересует. Человек просто погружается в депрессию, и это же очевидно свидетельствует о тщеславии.

39-й абзац:

Скрывай язык свой в деятельном прохождении подвижничества (то есть вместо языка пусть говорят подвиги); ибо в таком случае и молча будешь иметь свидетелями о жизни твоей достойных веры сожителей своих – труды. О ком свидетельствуют какие-либо наличные труды, тому нет нужды свидетельствовать о себе языком своим.

На высоких ступенях подвижничества люди естественным образом скрывают даже подвиги. То есть они реально, скажем, постники, а всем показывают, что они не постники; они реально молчат, но на людях говорят; они, скажем, великие молитвенники, а на людях спят. Вот из древних и разных других патериков мы знаем подобные сюжеты о том, что подвижники высочайшей степени (как преподобные Арсений Великий или Антоний Великий) скрывали свои подвиги от приходящих людей.

От нас не требуется скрывать свои подвиги. Просто не требуется о них говорить. Если они есть, эти подвиги, – пусть они показываются каким-то образом, просто говорить о них не надо. От нас не требуется, чтобы мы демонстрировали нечто иное, противоположное тому, что у нас есть на самом деле. Просто от нас требуется не хвалить себя за какие-нибудь настоящие или не совсем настоящие подвиги: сколько постишься, сколько молишься, сколько книг читаешь, какие книги читаешь, сколько акафистов ты прочитал, как ты правило вычитал, как к Причастию подготовился, как пост проводил, как борешься с той или иной страстью. Это все не нужно говорить, потому что, произнеся хоть слово о том, что мы делаем, мы должны четко понимать, что вслед за этим словом мы обокрали себя, никакой награды на небесах у нас не будет.

Человек удивился чему-то, нами совершаемому, это и есть единственная наша награда. Христос говорит об этом не раз и не два: все, что делается явно, уже получает награду. Только тайное делание приемлется Богом и получит награду на небесах.

Все вроде бы просто: о подвигах говорить не надо, потому что это окрадывает нас, делает нас безоружными, и это, в сущности, не только лишает нас награды, а в силу нашей несмиренности чаще просто нас разрушает. Уж если о подвигах говорить нет смысла, то тем более совершенно нет никакого смысла и наипаче вредно говорить о том, какие были сны, видения или откровения.

Подвиг – это хотя бы что-то настоящее. Пусть это одна молитва, но она реально была прочитана, пусть это слезы, но они реально были пролиты, пусть это книга, но она прочитана. Нельзя этим хвалиться, но это хотя бы что-то действительно свершившееся. Какой смысл хвалиться тем, что ты видел во сне или видел какое-то откровение, которое вообще было только в твоем сознании? Оно никак не материализовано, оно никак не было действенным. Может, это показалось, может, приснилось. Может, это правда, а может, нет. Может, ангел показал – может, бес; может, Бог – может, нет. Это непонятно, это всего лишь некое движение нашего сознания, и чего о нем говорить?

Видение – это как мечта, это – пустое, о нем не стоит распространяться всем. Но если это действительно было откровение значимое, достойное, любой человек должен сразу сказать: «А кто я такой, чтобы мне давали откровения: пророк, святой отец, преподобный, подвижник? Кто я такой?» Сразу человек должен себя как бы за волосы схватить, опустить пониже и сказать себе: «Ты не такого полета, чтобы тебе видения показывать! Нет!» И протрезветь надо сразу, остепениться и заниматься делом, действенным.

Но если даже было нам откровение и, допустим, оно истинное, тогда сама суть откровения, данного нам Богом в том, чтобы спрятать его, закрыть его, потому что оно Богом смиренным показывается. И если бы Бог хотел, чтобы об этом знали все, – Он сказал бы об этом всем, Он показал бы это правящему архиерею, патриарху, Синоду, святому отцу, а не мне – убогому. Значит, это что-то для меня значимое, это нужно спрятать, скрыть, даже если это истинное. Хотя 99%, что это просто наваждение какое-то, не имеющее отношения к истинности.

Святой отец дважды и трижды перепроверял свои откровения, рассказывал опытным духовным мужам. И даже тогда, удостоверившись, что это действительно откровение Божие, он молчал, покрывая это молчанием именно для того, чтобы не подумать о себе больше, чем он есть, не вознестись, не возомнить. А если уж после какого-то увиденного сна или откровения нам хочется всем об этом раструбить, то заведомо это откровение не от Бога, потому что само это откровение не имплицировано, не вкоренено в помысл смирения, а, наоборот, – в желание раструбить. Если мы просыпаемся с мыслью что-то рассказать, чем-то поделиться, то это не Божие откровение, оно роет нам яму, в которую нас засосет, в которой мы погибнем.

Но трезвости в нас нет, остановить нас некому, поэтому мы видим сплошь и рядом одни сны и откровения. И падаем все ниже и ниже.

Записала Инна Корепанова