Воскресные беседы. 200 лет со дня рождения Аполлона Григорьева

Жизнь его была не устроена, беспорядочна, наполнена страстями, переживаниями, многими горестями, сомнениями, отчаянием, надеждой. Его сопровождала несчастная любовь. Он пил, сидел в долговой тюрьме, грешил, страдал и каялся:

О Боже, о Боже, хоть луч благодати твоей,

Хоть искрой любви освети мою душу больную;

Как в бездне заглохшей, на дне все волнуется в ней,

Остатки мучительных, жадных, палящих страстей…

«Отец, я безумно, я страшно, я смертно тоскую» – так начинается его знаменитое стихотворение «Молитва».

По духу Григорьеву были близки цыгане, он дружил с Иваном Васильевым и другими участниками знаменитого московского цыганского хора. Для них он писал стихи, ставшие самыми популярными и самыми известными ныне цыганскими романсами. «Поговори хоть ты со мной, подруга семиструнная»; «Две гитары, зазвенев, жалобно заныли» – это всё стихи Григорьева.

Как и многие современники, Григорьев всю жизнь находился под обаянием поэзии Пушкина, именно ему принадлежит знаменитый афоризм: «Пушкин – наше всё». Для нас же являются ценными религиозные искания Аполлона Григорьева. Православие, безусловно, было основой его миросозерцания, хотя в церковных порядках николаевских времен он видел много мертвой бюрократии, казенщины. В силу своего страстного характера не мог с этим смириться.

Его детство прошло среди уютных храмов Замоскворечья. Кстати, этот район Москвы, с его сохранившимися древними церквами, и сегодня производит удивительное, умиротворяющее впечатление, если неторопливо здесь прогуливаться.

В университете детская неосознанная религиозность развилась в поиск абсолюта, в попытку сформировать систему ценностей, которые бы удовлетворяли искания ума и жажду сердца. Аполлон Григорьев становится создателем и главным идеологом целого направления в русской религиозно-философской мысли, которое принято называть почвенничеством. Крупнейшим представителем этого направления станет Федор Михайлович Достоевский.

Почвенники проповедовали идею сближения образованного общества с народом, на исконной народной почве, с православной религиозно-этической основой. В отличие от другого интеллектуального круга, так называемых славянофилов, почвенники были открыты ко многим ценностям Западной Европы. Они принимали свободу личности и печати, высказывались за развитие промышленности и торговли, для них представляли интерес новые веяния в западной культуре.

Но они категорически отвергали бездуховность, атеизм, материализм, в корне отрицали идеи насильственного переустройства общества, революционные и социалистические идеи. Все их творчество было освещено христианским идеалом мира и человека.

В период своего творческого подъема Григорьев признается в том, как ему близко и дорого все, что связано с православием: древние иконы, храмы, монастыри. «Если бы я был богат, я бы постоянно странствовал. В дороге как-то чувствуешь, что ты – в руках Божиих… Мне старый собор нужен, старые образа, в окладах, с сумрачными лицами». Из Оренбурга он пишет, что город ему не понравился, жить в нем невозможно потому, что в нем нет ни старого собора, ни одной чудотворной иконы, ничего…

Для понимания миросозерцания Аполлона Григорьева много дает его переписка с Николаем Васильевичем Гоголем, в которой он рассуждает о пути богопознания. «Познавать Бога – значит отрешиться от тварей и от всего тварного; … это не значит быть аскетом, но только сознавать тварное за тварное, возводить его к источнику света и употреблять во славу Его – одним словом, жить на земле, но не забывать, что, по слову апостола, житие наше в небе, ибо все должно существовать только во Христе».

Ту же мысль он выражает и в стихах: «Есть у души в запасе много... Пускай я сам его гасил. Еще я жив, коль сохранил я жажду жизни, жажду Бога!»

Встречаются у Григорьева удивительно глубокие мысли, созвучные тем, что высказывали видные церковные пастыри тех лет; например, святитель Игнатий (Брянчанинов). «Чтобы быть христианином вообще, – пишет Григорьев, – слишком мало быть честным человеком. Нравственность без духовности… ориентированная на земное и только земное содержание, немного прибавляет в развитии личности».

Или вот еще – отзыв о популярном среди некоторой части христианской публики мистицизме, эта проблема и сегодня существует. То есть стремление к каким-то особым духовным состояниям, видениям, откровениям. Григорьев называет мистицизм ложным поклонением внутреннему миру человека, который оставляет в душе пустоту и уводит от подлинного богопознания.

Григорьев критикует русский семейный быт, уровень духовного развития общества. Он искренне не понимает образованных людей, художников, литераторов, которые ограничиваются изображением мира, но не обнаруживают жажды правды, стремления к абсолюту, к Богу, как он говорит – к великому миру.

Этот великий мир в художественном творчестве необходимо слить с нашим малым, человеческим миром. Если талантливый человек не имеет такой жажды правды и стремления к великому миру, то талант его голый и бессодержательный.

К Богу приводит смирение, любовь и вера, пишет Григорьев. Христианство можно только проповедовать, а не доказывать. Христианство вседоступно, и народ является его хранителем.

Восстань, о Боже! – не для них,

Рабов греха, жрецов кумира,

Но для отпадших и больных,

Томимых жаждой чад твоих, –

Восстань, восстань, Спаситель мира!

Себя и своих последователей он причисляет к народу. «Мы не ученый кружок, как славянофилы, мы – народ!» Он прославляет древние народные обычаи, которые не отвергло православие (такие, как празднование Святок и Масленицы). «Православие народное выросло как растение… оно не тронуло даже языческого быта, когда он радикально ему не противодействовал... Все, что было в язычестве старом существенно-народного, праздничного, живого, даже веселого без резкого противоречия духу Того, Кто Сам претворил воду в вино на браке в Кане Галилейской, – все уцелело под сенью этого растения, в противоположность давившему и уничтожавшему все католицизму».

Его критика католицизма беспощадна и не всегда справедлива. Потом мы встретим ее отголоски в знаменитых монологах князя Мышкина у Достоевского. Остроумно и точно Григорьев говорит о западноевропейском религиозном искусстве, которое низводит на землю Царство Небесное, и чисто земные образы выдает за христианские, лишает религию ее Божественного света.

Младенец Христос Альбрехта Дюрера – это не настоящий Христос, а будущий философ Гегель, с огромным развитым лбом. Мадонна Рубенса – как та голландка, которая продавала вафли в Петербурге.

Григорьев бывал в Европе, и он утверждает, что возле всех этих прекрасных с художественной точки зрения образов живут, по сути, язычники, самые грубые и невежественные. А в каком-нибудь нашем захолустье, в ветхой деревянной церкви, существует безобразная в художественном отношении иконопись, но там живут христиане, которые знают различия между образом и Богом.

Григорьев предвосхищает знаменитые искусствоведческие работы Флоренского, Евгения Трубецкого, философию символизма Андрея Белого, стихи Александра Блока. Аполлон Григорьев прожил 42 года, «свершив путем борьбы и испытанья цель очищения и цель самосозданья». Его прах покоится на Литераторских мостках в Петербурге, рядом с замечательным писателем, современником Дмитрием Васильевичем Григоровичем.

Записала Полина Митрофанова