Родное слово. Беседа с доктором филологических наук Леонидом Паниным

– 26 мая (по старому стилю) 1799 года родился великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин. И в начале июня мы отмечаем Пушкинские дни. Сегодняшняя наша встреча тоже будет посвящена разговору о Пушкине. Сегодня у нас в гостях Леонид Григорьевич Панин, доктор филологических наук, профессор, председатель Попечительского совета Новосибирского фонда сохранения и развития русского языка «Родное слово».

Про Пушкина говорят, что он наше всё. Аполлон Григорьев когда-то это сказал, и теперь мы все за ним повторяем. Но в этом выражении есть некоторая опасность, с моей точки зрения. Когда мы говорим «всё», то не подразумеваем ничего в конкретности. И Пушкин у нас расплывается в некую условную фигуру, в какую-то абстракцию.

С другой стороны, когда начинают вдаваться в тонкости личной биографии Пушкина и какие-то скандальные моменты, связанные с обстоятельствами его жизни, получается противоположная крайность. Мне кажется, трудно для нас сейчас удержаться на золотой середине, чтобы не потерять и Пушкина-человека со всеми сложностями его характера, с его любовью, дружбой, может быть, какими-то его ошибками, исканиями, непростыми обстоятельствами жизни, с его плотью и кровью, и сохранить этого Пушкина, и в то же время не обмануться насчет его масштаба. Потому что Пушкин – это не просто Александр Сергеевич, это какое-то необычайное, действительно масштабное, можно сказать, удивительное явление нашей культуры, которое больше, чем даже та эпоха, когда он жил, и в то же время остался для нас каким-то другом, спутником. 

Он одновременно и большой, как явление культуры, и в то же время он тот, о ком можно вслед за Мариной Цветаевой сказать: «Мой Пушкин». Я хотел начать сегодня разговор об Александре Сергеевиче с вопроса, который как раз относится к большому масштабу Пушкина. Изменения в языке обычно становятся заметны на больших дистанциях (язык, наверное, не так быстро меняется). Но говорят, что именно творчество Пушкина было некоторым рубежным моментом становления русского литературного языка.

Леонид Григорьевич, какую роль сыграл Александр Сергеевич Пушкин в истории нашего языка? И можно ли действительно говорить о допушкинской и послепушкинской эпохе русского языка? Каким был язык до Пушкина и каким он стал после него?

– Я думаю, что в истории русского литературного языка были две звездные вершины. Первая вершина связана с именами Солунских братьев, святых Кирилла и Мефодия, а вторая как раз с именем Александра Сергеевича Пушкина. И это вообще уникальная ситуация для развития литературного языка, когда есть две звездные вершины. Это совершенно удивительно, потому что Пушкину удалось сделать то, что не удалось в свое время сделать ни великому Данте, ни Шекспиру, ни Гёте. Конечно, они создавали свои литературные языки (итальянский, английский, немецкий), но Пушкину удалось сделать иное, потому что у него были два великих предшественника – Кирилл и Мефодий. Тот механизм, который использовал Пушкин, это механизм братьев Солунских.

На самом деле пытался создать литературный язык и Данте, которого Пушкин считал великим. Но Пушкину удалось это сделать не потому, что он был гениальнее Данте, Шекспира или Гёте, а потому, что у него был благодатный материал – церковнославянский язык, который создал фактически русский литературный язык.

Ведь что такое церковнославянский язык? В свое время Ломоносов написал очень небольшую работу – «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке». Иногда эту работу ставят выше, чем его «Российскую грамматику», риторики, его труды по стихосложению, но обращают внимание на два обстоятельства. Он говорил, что благодаря православию создан был русский литературный язык и православие связало русскую культуру с греческой культурой. И второе – выделяют его теорию трех штилей: высокий, средний и низкий.

На самом деле есть еще два очень важных момента, на которые стоит обратить внимание. Во-первых, он говорил о единстве русского языка в пространстве и во времени. Если приложить это к современной ситуации, то это единство русского языка от Владимира до Владимира, от Владимира Красное Солнышко до Владимира Путина. И в пространстве – это от Калининграда до Курильских островов Востока.

И во времена Пушкина было то же самое, потому что единство русского языка создавалось благодаря церковнославянскому языку. И очень замечательно само название этой работы Михаила Васильевича Ломоносова «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке». Не о пользе церковнославянского языка. То есть он ставил вопрос гораздо шире, он рассматривал церковную культуру, которая создавала и обогатила русский язык.

Стоит вспомнить древних греков, которые выделяли пять свободных искусств, потому что этими искусствами могли заниматься только свободные люди. Это поэзия (нашими словами – словесность), архитектура, живопись, музыка, зодчество. То же самое церковнославянский язык – это как бы отголосок церковной культуры, в которую входят музыка (богослужебные песнопения), живопись (фрески), зодчество (храмы). И, конечно, самым важным здесь является язык, слово. И как считали древние греки, в слово может быть переведен любой другой вид искусства. И поэзия, то есть словесность, там считалась вершиной искусства. И у нас церковнославянская книжность – вершина этого искусства.

– Во времена Пушкина шла полемика между «карамзинистами» и «шишковистами». И как раз «шишковисты» утверждали, что церковнославянский язык, который они не отделяли от русского, считали высшим регистром русского языка, – это и есть тот источник, которым должна обогащаться литературная речь. А «карамзинисты» ориентировались на французскую традицию, на французский салонный стиль. Так ведь Пушкин-то принадлежал к «карамзинистам». И по рождению он впитал в себя французскую культуру. Мне кажется, он даже начал раньше говорить по-французски, чем по-русски.

– Да, он прекрасно говорил по-французски. Считали, что если бы он преподавал французский язык во Франции, то сделал бы честь обществу и французскому языку. И действительно, он вступил в литературный спор, в литературную борьбу как «карамзинист».

– И прозвище у него было: Француз.

– Да, и в 1815 году, еще будучи лицеистом, он написал очень злую эпиграмму на Шишкова, Шаховского и Шахматова. Она вообще как-то даже не вяжется с Пушкиным, это очень злая эпиграмма. Он вступил в эту борьбу как «карамзинист», как стойкий защитник идей нового слога, нового стиля. Но в 1825 году он посылает князю Петру Вяземскому стихи, и в своем письме пишет о том, что считает Шишкова замечательным человеком, потому что он отличился в войну 1812 года…

И в этом же году он пишет письмо своему брату Льву, где говорит о том, что он кается как «романтик-разбойник». Хоть и шутливое, но это было покаяние, потому что он понимает, как велика роль Шишкова. Хотя Шишков, конечно, очень усердствовал в своем стремлении изъять из общества французские слова. Им был издан замечательный словарь, в котором нет слов французского происхождения.

Пушкин пишет в Евгении Онегине: «Но панталоны, фрак, жилет, всех этих слов на русском нет… Хоть и заглядывал я встарь в Академический Словарь». Шишков изъял эти слова французского происхождения из русского языка. Но, конечно, ему не удалось это сделать до конца.

– Ведь стиль Пушкина второй половины 20-х годов, когда у него изменяется отношение к Шишкову, – это все равно не стиль архаистов. То есть Пушкин смог найти какую-то особую золотую середину и интегрировать церковнославянские слова в современную ему русскую литературную речь.

– Да, потому что он понял значение церковнославянского языка. В прошлой беседе с Вами Татьяна Станиславовна Борисова приводила слова из заметки Пушкина о значении церковнославянского языка. Он его видел как язык-посредник между той культурой, которая дала истоки всей славянской культуре (то есть это греческая культура), и современным русским языком. Это замечательные слова. И Пушкин нашел золотую середину. Он дал вторую жизнь церковнославянскому языку.

Посмотрите: «Зима!.. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь». «Торжествовать» – это же церковнославянское слово. На какой кляче крестьянин ехал за дровами – и тут такое слово употреблено. Торжественный въезд был у царя-батюшки, у митрополита, генерал-губернатора. В Казани торжественным выездом мог пользоваться и ректор Казанского университета (у него была особая прерогатива). Но у крестьянина-то что было? Лошадь, на которую без слез взглянуть невозможно.

– Один литературный критик язвил по этому поводу: «Впервые дровня в завидном соседстве с торжеством». Там же дальше еще и Жучка появляется.

– Да, «в салазки Жучку посадив, себя в коня преобразив». «Преобразив» – это же отсылка к празднику Преображения Господня, одному из любимых двунадесятых праздников.

– То есть «преобразив» – это тоже церковнославянизм?

– Конечно. Потом строчка: «И Страсбурга пирог нетленный». Нетленными были мощи. А пирог нетленный – это лимбургский сыр, который был запакован в тесто, и его только таким образом можно было из Страсбурга довезти до Петербурга. Большое количество церковнославянизмов использовал Пушкин в «Евгении Онегине». Это было такое произведение, которое массово расходилось отдельными главами, заучивалось наизусть. Его учили наизусть не только провинциальные барышни, его учили военные, канцеляристы, гимназисты, потому что это был свежий, живой язык. Это, конечно, вошло плотью и кровью в литературную речь.

– Может быть, можно сказать, что Пушкин выпустил церковнославянизмы из жанрового гетто? У Ломоносова они были связаны только с высокими жанрами и были неуместны в других. А Пушкин их смело интегрирует в совершенно неожиданные контексты и этим совершает чудо преображения речи.

– У Данте, Гёте, Шекспира не было такого единого материала. Посмотрите, благодаря церковнославянскому языку, богослужениям, церковному искусству язык и культура были едины. Все ходили в церковь, слушали проповеди, читали Евангелие, Псалтирь. То есть это было по всей стране, и, конечно, сформировалось единство речи. Церковнославянский язык был той платформой, которая создавала единство по всей России.

Архангельский рыбак мог встретить астраханского рыбака и говорить с ним, и они понимали друг друга. Хотя у одного собака лаяла, у другого собака брехала. Один говорил «молоко», а второй говорил «малако». Тем не менее единство русского языка создавалось благодаря влиянию церковнославянской культуры, церковнославянской книжности и языку.

И у Пушкина была благодатная почва, платформа, с которой можно было работать. Выделялось северное наречие, южное наречие. Владимир Иванович Даль пытался выделить сибирское наречие, но он не мог этого сделать. У нас в России говорят «пимы», за Уралом – «валенки», мы говорим «чё», а там – «что». И вот это «чё» сейчас уже вылезает и на экраны наших телевизоров. И не только в речи тех, кто дает интервью, но и в речи дикторов, и в речи тех, кто берет интервью. Это сибирское словечко.

Кстати, была дразнилка у сибиряков: «Чё по чё, паря?» «Чё по чё» – это «что по чем?» А «паря» – это было обращение ко всем. Даже я как носитель сибирских диалектов это застал. Сидят две старушки на скамейке, и одна что-то рассказывает, вторая толкает ее в бок и говорит: «Паря, ты что заливаешь?» «Паря» – это было обращение к ребенку, к женщине, к взрослому человеку, к кому угодно. Но отдельного сибирского наречия, конечно, не было, потому что Сибирь была как котел, где смешались и северорусское наречие, и южнорусское.

– Вы говорите, что церковнославянская речь, которую слышали на богослужении, была фактором сближения этих диалектов, поддержания единства русского языка. Но можно и про Пушкина сказать, что он оказался в конце концов таким фактором, потому что он в некотором смысле вошел через школьную программу, через сказки в детство огромного количества людей.

– Пушкин – действительно наше всё. Мы с ним и рождаемся, и идем по жизни, и уходим. Для меня есть две вершины у Пушкина. «Мой Пушкин» – это слова Марины Ивановны Цветаевой. Но Анна Андреевна Ахматова считала, что Пушкин ее. Потому что она считала себя поэтом, равным Пушкину. То есть она наследница Пушкина. И она обижалась, когда называли ее поэтессой. Она была поэтом.

И у Пушкина, я думаю, есть две вершины, два глубоких смысла его существования. Первый – это «Евгений Онегин», которым он удивил русское общество: этим языком, слогом, таким свободным обращением со словом. Это, безусловно, для него было очень важно. Это Пушкин-дуэлянт, фактически это дуэль Пушкина и общества, это его выстрел.

И второе произведение – это, конечно, «Капитанская дочка», которым он завершает свою писательскую карьеру. Это самое удивительное, самое христианское и самое православное произведение. Не случайно он пишет его в конце своей жизни. Это уже как бы разговор с Богом, отчет Господу.

– Но в связи с этим какой контраст: «Евгений Онегин» и «Капитанская дочка» – Евгений Онегин и Петруша Гринев. Они антиподы. Они оба молодые, совсем юноши, оба только начинают свою жизнь, но какие уже разные... Евгений Онегин как бы опустошенный, растративший себя, лишний человек, как это потом будет называться. И Петруша Гринев, который начинает недорослем, а потом, в течение всей этой повести, приходит к пониманию того, что такое служить, брать ответственность за кого-то, что такое государева служба, что такое служба ради защиты своих близких, этой Маши, в которую он влюблен.

– Я бы не характеризовал категорично в качестве отрицательного героя Евгения Онегина. Ведь благодаря Пушкину это имя Евгений в качестве имени литературного героя стало позитивным, потому что до Александра Сергеевича Пушкина имя положительного героя было Владимир. А Евгений, хотя это имя означает «благородный», «благорожденный», было в русской литературе все-таки отрицательным. Но после Пушкина имя Евгений становится позитивным именем героя.

Евгений Онегин неоднозначен. Вот Петруша Гринев – да. Кстати, к имени Петруша Пушкин пришел не сразу, потому что первоначально у героя была фамилия Швабрин, а только потом он становится Петром Андреевичем Гриневым. И это очень символично, потому что Петр – это «камень», Андрей – с греческого «храбрый». И Гринев – это тоже одна из фамилий, на которой остановился Пушкин. Она была характерна для одного известного рода в России. Петруша Гринев, конечно, положительный герой во всех смыслах, но считать отрицательным героем Евгения Онегина я бы не стал.

– «Евгений Онегин» писался Пушкиным на протяжении восьми лет или даже более длительного времени. И Евгений Онегин первой главы – это действительно франт, светский молодой человек, у которого, скажем так, немного духовного богатства. Но потом он предстает другим. И, может быть, задумывался этот роман Пушкиным первоначально как роман о светском молодом человеке, может быть, как антищегольской роман.

– Да, о молодом повесе.

– Но потом он углубляется. И Евгений Онегин превращается из молодого повесы в нечто более серьезное и глубокое. А Петруша Гринев… Интересно эти имена переплетаются. Они же в «Медном всаднике» тоже присутствуют. Там Евгений и Петр Первый. Тоже интересно было бы обдумать этот момент.

– Я думаю, что это задача для Вас как для литературоведа.

– Но почему Георгий Петрович Федотов назвал повесть «Капитанская дочка» самым христианским произведением русской литературы?

– Там проявляется милосердие к человеку, отторгнутому обществом, – к Пугачеву. Этот заячий тулупчик… Отношение к Пугачеву и Петруши Гринева, и Маши совершенно нестандартно. Оно выходит за рамки, принятые обществом, которое его однозначно осуждало. А там есть сочувствие, милосердие. И это, может, было самое главное для Пушкина, когда он писал это произведение.

– И можно сказать, что там какой-то круговорот милосердия. Сначала Пугачев помогает им выбраться из метели, потом Петруша отдает ему заячий тулуп. И запускается череда милосердных поступков, которые потом в сюжете этой повести оказываются судьбоносными. Действительно, милосердие – это необычайно важное христианское качество. И в том числе оно, может быть, заключается в том, что мы должны быть способны разглядеть в другом человеке образ Божий, помраченный, искаженный, запачканный какими-то последствиями грехов и страстей. Но Господь смотрит на этого человека из вечности, Он видит Свой образ, Он пришел ради всех нас, чтобы пострадать на кресте и спасти нас.

Любопытно, что милосердие, с точки зрения Пушкина, – это одно из качеств Петра Первого. Он много размышлял о Петре, в конце 20-х и 30-х годов это постоянный предмет его рефлексии. Он мечтал написать историю Петра Первого. И помните стихотворение «Пир Петра Первого»? Как Петр милует своего подданного и мирится с ним, ради этого «пирует в Петербурге-городке». И здесь предстают как раз разные стороны фигуры Петра. Вот он предстает в «Медном всаднике» демиургом, создателем Петербурга, кумиром на бронзовом коне, который гонится за маленьким беспомощным Евгением. А вот другой Петр в Петербурге-городке: милующий, мирящийся, способный великодушно простить своего подданного.

Для Пушкина очень была важная тема милосердия не только в осмыслении личности конкретного человека, но и в осмыслении исторических судеб России, государства, дворянства. Это все его очень волновало.

Но мы говорим «мой Пушкин». А какой Ваш Пушкин, Леонид Григорьевич? Он Ваш спутник тоже с детских лет?

– Нет, моими спутниками с детских лет были Михаил Юрьевич Лермонтов и Алексей Константинович Толстой. Когда я учился в восьмилетке, там была маленькая библиотека, и мне попались первые две книги, которые я прочитал. Это «Витязь в тигровой шкуре» в переводе Заболоцкого и «Князь серебряный» Алексея Константиновича Толстого. Потом дошел до Лермонтова.

– Здесь надо сказать, что Вы учились на Алтае, в селе, да?

– Это был север Томской области. Там была маленькая школа, в которой была библиотека, может быть, размером с эту студию, не больше. И в ней было очень мало книг. А Пушкин вошел в мою жизнь тогда, когда я уже перешел в среднюю школу. Там была замечательная библиотека в двух больших комнатах, в которой были произведения Пушкина. И я пропускал некоторые уроки, пропадая в библиотеке. Ко мне очень благосклонно относилась библиотекарша. Я садился прямо на пол, брал книжку и читал. И вот тогда я стал читать стихи Пушкина. Для меня они просто открылись как нечто свалившееся на голову.

Я прочел тогда и «Евгения Онегина», и «Капитанскую дочку», очень любил «Барышню-крестьянку», просто зачитывался ею. И «Дубровского» читал по нескольку раз в течение школьного года. Но самое главное для меня, конечно, – это «Капитанская дочка».

С «Евгением Онегиным» я познакомился очень и очень подробно, когда преподавал первый год в православной гимназии. Мы три четверти со старшими школьниками читали «Евгения Онегина», разбирали всё, комментировали. Тем более что есть прекрасный комментарий Юрия Михайловича Лотмана, но он касается больше культуры. Что касается языка, то приходилось просто заглядывать в этимологический словарь, и это доставляло удовольствие. И вот тогда, пожалуй, для меня открылись и Пушкин, и декабристы, вся эта среда, и Пушкин стал моим. 

«Евгения Онегина» я до сих пор люблю и читаю. Сейчас у меня есть десятитомник произведений Пушкина (я купил его в Томске), есть у меня еще несколько изданий, а вот тот двухтомник, по которому мы читали с гимназистами, я берегу, он до сих пор в пометах, карандашных зарисовках, для меня он очень памятен. Он как раз связан с первым годом моей работы в православной гимназии.

– Я помню эти уроки, потому что я тоже тогда уже в православной гимназии преподавал. Это, наверное, 1994 и 1995 годы. И помню уроки Кирилла Алексеевича Тимофеева, профессора НГУ, доктора филологических наук, одного из крупнейших специалистов по грамматике современного русского языка, который тоже там преподавал. Я помню его уроки по «Пророку», когда он буквально пословно разбирал это произведение. И такое углубление в текст, медленное чтение, образец которого тогда показали Вы и Кирилл Алексеевич, позволяет проникнуть действительно глубоко в текст. Это называется лингвостилистический анализ.

Тексты Пушкина могут читаться так медленно, когда мы буквально задумываемся над каждым словом, узнаем историю каждого слова, удивляемся, каким образом слова, которые раньше принадлежали к разным стилям, вдруг соединяются и дровня оказывается в завидном соседстве с торжеством. Можно так медленно читать, углубляясь, а можно читать, наоборот, увлекаясь, такие остросюжетные произведения Пушкина, как «Дубровский» или «Выстрел». Можно по-разному читать Пушкина, но главное – его читать, потому что Пушкин действительно какая-то путеводная нить русской культуры, которая не должна прерываться. Да она и не может прерваться, пока наша культура живет.

Леонид Григорьевич, что Вы скажете в напутствие нам в эти Пушкинские дни?

– Я бы сказал читать и читать Пушкина. Есть такие произведения, которые создают тебя. Вот Пушкин создает внутренний мир. У него потрясающие стихи, удивительная лирика. Я думаю, что Пушкину здесь нет равных. Но, может быть, к нему в свое время приближался Алексей Константинович Толстой. Он никогда не писал для того, чтобы это публиковать. Он писал для себя, он создавал себя. И Пушкин, конечно, чувствуется в его стихах. Может быть, Иван Алексеевич Бунин, но Бунин более холоден, более жесткий. Его стихи ближе по стилю, наверное, к Гавриилу Романовичу Державину. А когда читаешь Пушкина, то, так сказать, воспаряешь, чувствуешь, что ты человек и что в тебе что-то меняется, что-то создается. Читаешь одно и то же по-разному, каждый раз видишь что-то новое.

– Так что будем читать Пушкина. Спасибо, Леонид Григорьевич.

Ведущий Димитрий Долгушин, протоиерей