Читаем Добротолюбие. «Молитва со скорбью». Священник Константин Корепанов

Человек, более или менее простой и живущий социально ограниченной жизнью, 48 лет непрестанно молится каждый день, соблюдая молитвенное правило изо дня в день. Он уверен, что это его заслуга, его усилие. Но поскольку он ни с кем больше не общается, он думает, что все так живут. И пока он думает, что все так живут, он так делает. Но стоит ему только встретиться с другими верующими людьми и узнать, что они так не молятся, как вся его система колеблется. Он-то ведь не знает, что ему дал такую благодать Бог, он думает (и сам смущается): почему остальные не могут, я особенный, что ли? И то, что он спокойно делал 48 лет, ему начинает даваться сначала с трудом, а потом начинаются какие-то пропуски, непонятности, он очень боится это потерять, нервничает, переживает, начинается духовно-воспитательная работа, очень болезненная для человека.

Бог может такое дать всем, чтобы мы спокойно постились и молились, любили других, понимали и заботились о них, но тогда тут же мы всё это припишем себе. Мы увидим, какие мы замечательные. А любовь Божия и благодать Божия удерживается только в смиренном сердце, которое ничего себе не приписывает, а все приписывает Богу, зная, что Он и есть источник всего доброго, всего истинного в человеке. Нам нужно смириться перед Ним. Вся наша проблема со времен грехопадения в том, что мы хотим быть хорошими, но без Бога. Мы хотим не нуждаться в Нем. Мы хотим автономного бытия.

Поэтому человек молящийся, постящийся, добрый, щедрый, хороший, любвеобильный, кроткий, смиренный (и все остальные качества в абсолютном состоянии) – самый несчастный человек на свете, потому что он не нуждается в Боге. Таким будет антихрист, он не нуждается в Боге, он не выстрадал своей острой зависимости от Бога. Он не искал Его, как ищут глотка в пустыне или как ищет задыхающийся человек свежего воздуха. Он не познал, что Бог есть его жизнь и что только в жизни с Богом есть смысл всякого творения. Поэтому, по сути, он остается в том самом грехе, которым согрешил Адам, и остался бы так, во всем уподобившись сатане.

Нас надо вылечить, и лекарством как раз является познание своей немощи. Поэтому Бог и не дает благодать, пока мы не смиримся, то есть пока мы не познаем свою немощь. Мы должны познать немощь, и, только познав ее, мы узнаем, что любой успех, любое получившееся действие есть плод Его любви, Его заботы, Его благодати. И наша жизнь становится постоянным осознанием радостной зависимости от Него. Бесы тоже познают полную зависимость от Бога, но эта зависимость не будет для них радостной. И они преклонят свои колена перед Иисусом Христом, но для них это будет источником невыразимого страдания. А для любящих Бога это будет источником невыразимой радости. Но, так или иначе, все творение познает, что ничего без Бога оно не может. В творении нет ничего своего. Все дано Богом. Мы всего лишь творения, поэтому исповедание своей зависимости от Бога – просто объективный факт. Но только тогда, когда мы постепенно протрезвляемся, когда очи у нас очищаются, мы наконец начинаем это понимать, но через познание своей немощи, никак иначе.

И вот проходят годы, и люди, постоянно слыша о познании своей немощи, начинают возмущаться и протестовать. Это тяжелое время, в какой-то степени поворотное время их бытия в Церкви. Они начинают спрашивать, возмущаясь: «Так ничего не делать, что ли?» Вопрос совершенно неправильный и неправильно задан. Он показывает, что человек, задавший этот вопрос, совершенно не понимает, о чем идет речь. Он просто так и не понял, как Бог спасает человека. Он не понял, для чего умер Христос и почему место человека у Креста есть самое важное место на земле. Еще не понял. Но сам этот вопрос указывает на два важных момента.

Первый – как это не делать? Конечно, делать. Как еще ты познаешь свою немощь, если ничего не будешь делать? Делать! Делать усердно, делать из последних сил, надрываясь и изнемогая, брать себя за волосы и тянуть, кусать себе руку, бить себя по голове, подпинывать себя, но делать, чтобы понять, что ты ничего не можешь. Значит, бессмысленно? – Нет. Как раз в этом и есть высочайший смысл. Человек, ничего не делающий, никогда не узнает, насколько он зависим от Бога по существу (и от милости Божией особенно), насколько беспомощен без Бога. Как он это познает, если ничего не попытается сделать ради Бога? Этот механизм необходим.

На самом деле человек должен очень много что делать, и подвиг великих святых был из ряда вон выходящим. Но именно этот подвиг им и показывал свою беспомощность. Когда ты, скажем, ничего не ешь, ничего не пьешь, даже воды, когда ты не спишь, молишься все  сутки, а не можешь отогнать беса, не можешь победить блудную страсть… У тебя приклеился живот к спине, ноги как у узника Бухенвальда, а страсть такая, как будто ты боров на лежанке. И ты не понимаешь, почему это происходит. Или когда бесы стоят перед тобой и хохочут тебе в лицо от того, что ты ничего не можешь делать, как это было описано в житии Антония Великого. Когда все твои усилия прогнать бесовскую силу пусты. Ты ничего не можешь сделать. Захочет Бог – ты сегодня же погибнешь, захочет – сегодня же станешь святым.

И тогда что я делаю? А ты делай, чтобы понять, что все твои усилия напрасны. Сколько бы ты ни делал, все равно не можешь достигнуть ничего, если Бог тебе этого не даст. Так что же, ничего не делать? А как бы ты понял, что ты ничего не можешь достичь, если Бог тебе не даст, если бы не делал это из последних сил? Но именно итогом твоего напряжения, итогом твоих усилий и стало… что? Нищета духовная. Познание своей немощи. Ты добился Царства Божьего. Ты из последних сил постился и молился, давал милостыню и терпел, и вот ты в Царствии Божием. Но ты его не получил за это, ты за это познал свою немощь. Ты понял, что ничего не можешь. Смирился, то есть осознал свою духовную нищету, и вот  Царство Божие внутри тебя есть.

Почему святые летали на крыльях, имели такую удивительную благодать? Потому, что был великий подвиг. Но они эту благодать взяли не подвигом, они подвигом познали свою немощь и смирились. А поскольку познали свою немощь в самых последних ее безднах и глубинах, то и смирились, что называется, до зела. А потому и нищета их самая глубокая, искренняя и подлинная; и благодати очень много. Вот такой парадокс. Поэтому говорить, что ничего не делать, это просто не про то вообще. Но сколько бы вы ни делали, ничего не добьетесь. Вы добьетесь в любом случае только одного результата – познаете, что ничего не можете. И это здорово, потому что именно с этого и начинается спасение.

Во-вторых, вопрос о границах и о месте моей свободы, который поднимает в этом слове преподобный Ефрем Сирин, и говорит о том, что какая-то свобода человеку доступна и возможна. Процитирую еще раз кусочек 166-го абзаца: Свобода, возможная человеку, состоит только в решимости или нерешимости противостоять дьяволу; при возможности же такой противиться, не имеет он совершенной власти над страстями. То есть человек имеет или не имеет решимость сопротивляться всем прилогам врага. Только решимость, а власть или силу победить наносимые им искушения он не может иметь. Он готов до конца стоять за Христа – вот то, что он может сделать. Но будет он стоять или не будет, решает не он, а благодать. Но если он не решит стоять до конца, то и благодати не будет. Ей некуда падать, не за что цепляться, не на что бросать свои семена, нечего использовать для того, чтобы сопротивляться искушению.

Человек подумал: «Все равно я никогда не справлюсь с прилогом пьянства». И пьет. Но стоит ему однажды принять решимость: «Нет, я больше так не могу, Господи, я больше так не хочу, вытащи меня», – и в нем рождается решимость: «Лучше умру, но пить не буду». На эту решимость может пасть благодать, может не пасть. Но теперь может пасть, раньше даже и падать было некуда. Это была просто асфальтовая дорога, там все равно ничего не проросло бы. А теперь появилась трещинка – можно туда бросить семечко, и асфальт будет сломан и разрушен, и через полгода или тридцать лет здесь будет поле, поросшее быльем. От асфальта не останется ничего. Но этого может и не быть.

И сколь угодно таких решимостей человек предпринимал и тут же начинал о себе мечтать, и благодать не падала на эту решимость. Он решился больше не грешить: «Больше пить не буду… О, какой я! Решился ведь. Ладно, последний раз пойду выпью, после этого уж точно не буду». И так будет продолжаться, пока он не поймет, что решиться-то он решился, а вот осуществить дальше свою решимость он не может. Этот момент решимости и спасения нам очень трудно дается. Мы не понимаем, что такое решимость, не улавливаем, потому что опять-таки никогда за собой пристально не наблюдали, никогда в себя не вникали, никогда не познавали собственной немощи.

Здесь Ефрем Сирин говорит о решимости, а у святителя Феофана Затворника вместо решимости всегда «ревность». Именно в этом контексте ревность, то есть горение, когда человек внутренне горит желанием сопротивляться любому искушению. На эту решимость может воздействовать благодать и вывести человека на какой-то оперативный простор, когда он, познавая свою немощь, ничего себе не приписывая, достаточно быстро может войти в какое-то стабильное духовное состояние. Чем раньше он поймет свою беспомощность, тем лучше будет для него.

169-й абзац:

Молитва, совершаемая протяженно, с болезною душою, с напряженным умом, восходит к небу, как вода, пока течет по ровному месту и пользуется большим простором, не поднимается на высоту, а когда руки водопроводов, преградив ей течение снизу, сгнетут ее, тогда, стесненная, скорее всякой стрелы устремится вверх. Так и ум человеческий разливается и рассеивается, пока пользуется большой вольностью. Когда же сокрушения и болезнования сердечные стесняют его, тогда в прекрасном этом угнетении воспаряет он горе и воссылает чистые к Богу и усиленные молитвы. Что молитвы, со скорбью воссылаемые, особенно бывают услышаны, об этом свидетельствует пророк, говоря: «внегда скорбети ми, воззвах, и услыша мя» (Пс. 119, 1). Итак, будем раздражать совесть и возбуждать в душе скорбь памятью о грехах, чтобы сделать ее достойной услышания, трезвенною, бодрственною, способною воплями своими достигнуть до небес. Ничто не отгоняет так от нас леность и нерадение, как болезненное чувство и скорбь, которые собирают ум воедино и возвращают его в себя самого. Кто так скорбит и молится, тот после молитвы в состоянии будет водворить в душе своей великую отраду.

Вот такое слово. Образы, конечно, здесь используемые, просто потрясающие. Он удивительный писатель, с помощью притч, картинок, метафор он так хорошо иллюстрирует аскетические сюжеты, что просто диву даешься, насколько все ярко и понятно становится. Но мы здесь видим свойства хорошей молитвы, то есть молитвы, которая слушается и принимается Богом. Во-первых, это молитвенная протяженность. Молитва должна быть долгой. Во-вторых, она должна быть болезненной, болезнующей. И, в-третьих, она должна осуществляться напряженным умом.

Мы уже читали у преподобного Ефрема Сирина, что любая болезненность, любая скорбь (неприятность, горе, проблема) собирает человеческий ум. Ведь человек не может или не хочет отвлекаться ни на что иное, когда ему по-настоящему трудно, плохо, тяжело, больно. Когда действительно его обуревает та или иная скорбь, ему не до каких-то развлечений, удовольствий. Он сосредоточен на одном. И это знает любой из опыта. Поэтому и случаются с нами разные скорби, болезни, трудности, чтобы мы, собрав себя или просто отвалившись умом от всего ненужного, сосредоточились бы только на решении этой проблемы. Собрали бы ум воедино, чтобы молиться Богу с сердечной болезненностью.

Скорбная ситуация случается с нами для того, чтобы, собрав наш ум воедино, научить нас молитве, приобщить нас молитве, чтобы в этой молитве поднять нас, облагодатствовать нас Божественными энергиями, а потом вернуть вниз на исполнение Божественной воли. Ведь естественная скорбь и приводит человека к тому, что он молится долго, напряженно, собирается умом и постоянно болеет сердцем, душой о том, о чем он молится.

С этой точки зрения мирянин, то есть человек, живущий в миру, имеет больше поводов, больше шансов для хорошей, правильной молитвы. Потому что он всегда переживает за своих близких, за самого себя,  свою работу, семью, родню, в целом за людей. Люди рассказывают ему свои проблемы, скорби, а эти скорби близки ему либо в силу любви к этим людям, либо в силу того, что он понимает, что это может случиться и с ним. И он всегда в болезненном, тревожном, неспокойном, скорбном состоянии, поэтому поводов для молитвы у мирянина всегда очень и очень много. И, по идее, эти скорби, в которые погружен обыкновенный мирской человек, и должны были бы приводить его к молитве. Человек в миру должен был бы молиться очень много и часто, потому что вокруг скорби и страхи. Он очень переживает за своих близких, свое будущее, за самого себя, свою квартиру, имущество, дом, работу и т.д. Он должен был бы очень много молиться, но почему-то к молитве это не приводит. Болезненность есть, тревожность есть, страх есть, молитвы нет.

Обычно это происходит по двум причинам. Первая – мы, мирские люди, воспринимаем молитву как чтение по книге. И поэтому, когда сердце у нас болезнует, когда нам страшно, тяжело, мы действительно читаем акафисты или каноны (чаще, конечно, акафисты), читаем по молитвослову что-то, какие-то молитвы. Сердце болезнует, и молитвы мы читаем… Казалось бы, все должно срастись, но у нас ничего не выходит, потому что на самом-то деле нет молитвы, нет напряжения ума. Сердце болезнует, переживает, а напряжения ума нет, ум не внимает словам молитвы, не входит в слова молитвы, не отрывается от мирских вещей.

Мы плачем о том, что у нас ребенок заболел, а голова наша решает множество других проблем. Мы даже читаем эту книгу, а ум наш очень-очень далеко. И в конце концов мы говорим, что нельзя же оставить мир, надо решать все проблемы, и мы возвращаемся к работе, к общению с друзьями. Боль сердечная какое-то время остается, но что мы можем сделать? Ничего не можем сделать. Молились сколько могли, больше не можем позволить, нет у нас ни времени, ни сил на это. А всего лишь потому, что подлинная молитва не получилась: болезненность сердца была, но протяженности собственно молитвы и напряжения ума, вмещающегося в эту молитву и отрывающегося от всех мирских попечений, не получилось. А потому мы очень быстро изнемогаем, и молиться нам неинтересно, хотя сердце у нас болит за какую-то ситуацию.

Во-вторых, мы маловерны. Нам легче принять, что это воля Божия, чем умолить Бога. Мы почитали молитву раз, другой, третий – не помогло; значит, так Богу угодно. И всё, нам так проще, чем научиться молиться, попытаться молиться долго, протяженно, чем, скажем, вместить ум в слова молитвы, оторваться от всяких житейских попечений. Нет, лучше мы согласимся на то, что такова воля Божия, и не будем мучить ни себя, ни других.

Записала Ольга Смирнова