Читаем Добротолюбие. «Лукавство врага». Священник Константин Корепанов

В прошлый раз я закончил на том, что у этого описания смирения есть некая амбивалентность, двойственность, некое примечание, дополнение, о котором очень важно сказать. Обычно мы об этом не подозреваем.

Монашеское делание отличается от делания мирского. С этим, наверное, никто спорить не будет. Они оба – истинные делания во Христе. Но есть специфические, характерные черты для каждого из выбранных путей.

Если бы мы пошли в монастырь (не так важно, в какое время: с детства, в 12 лет, как Порфирий Кавсокаливит; или в 40 лет, как преподобный Амвросий Оптинский; или в 50 лет, как преподобный Варсонофий Оптинский), там нас научили бы, что нужно делать. Мы сразу стали бы кого-то слушаться (игумена, братию, старцев, духовника) и освоили  монашеский путь, приди мы в монастырь, в котором есть люди, опытом прошедшие монашеское делание уже изрядное количество лет. Это хорошо.

Когда мы не идем в монастырь, то живем в миру. Если мы более-менее нормальные люди, то слушаемся зрелых, опытных людей. Одни учат нас работе, другие – семейной жизни, третьи – вождению автомобиля, четвертые – как возделывать огород, строить дом. Может быть, не очень хорошо, но постепенно мы учимся у них, как жить в миру. Но меня больше волнует монашеская жизнь.

Если бы мы пошли в монастырь, туда, где есть опытные духовные наставники (люди, проведшие в монастыре большую часть своей жизни и стяжавшие плод этой жизни), они бы нас научили, что нужно, а что не нужно делать. Мы бы не по книгам учились, а они рассказали бы нам, что из книг нужно применять, а что – не нужно, да и просто расставили бы приоритеты.

Та проблема, о которой я говорю, касается не монахов, а людей, которые ведут довольно странный образ жизни: не живут полноценной социальной жизнью и не идут в монастырь. Они говорят о некоем особом образе жизни – «монастырь в миру». Когда-то этот термин был придуман. Я не знаю, упоминался ли он раньше, до отца Валентина Свенцицкого, или он сам его придумал, – не могу сказать, но его употребление пошло от него. Наверное, в этом термине есть смысл, особенно в тех условиях, в которых существовал он, а также его христианская община. Но все-таки я подчеркну: он говорит о монастыре в миру, когда есть некая человеческая общность, которая просто живет не в стенах монастыря.

А у нас под видом монастыря в миру бывает так: человек живет один (часто он даже и не монах, не принявший ни пострига, ни ответственности, ни послушания), но как бы по-монашески. Этот образ сам по себе неверный, неправильный и, скажем так, не вписанный в контекст Священного Писания, придуманный. В сущности, это самочиние. Человек освобождает себя от многочисленных социальных связей, обязанностей и ответственности, от необходимости учиться жить в этом мире, в социальной структуре общества, в семье. И в монастырь он себя не вписывает по каким-то другим причинам. То есть он живет по книгам своей волей, своим пониманием.

Получается такая вещь. Во-первых, благодатные потоки в нем очень маленькие или их нет вообще, потому что человек живет своей волей. Но он этого не знает, не понимает и думает, что его уединенное бытие способно низвести на него благодать.

Помню, что мы начинали читать «Добротолюбие» с описания едва не случившейся страшной трагедии с преподобным Паисием Величковским, который оказался в такой же ситуации и думал, что если одному совершать подвиг и молиться Богу, то можно спастись. Оказалось, что нельзя, а можно только погибнуть.

Люди живут в каком-то придуманном мире, не понимая, как функционируют духовные законы. Человек пытается исполнить то, что написано в книгах. Он упорно старается, но благодати, которая помогает это исполнить, у него нет. Поскольку благодати нет, внутреннего преображения не происходит, он принимает на себя облик смиренного человека, думая, что в этом облике и состоит смирение. То есть он может ходить, опустив глаза в землю, – это же несложно. Несложно, скажем, держать руки согбенными на груди. Несложно говорить: «Простите. Благословите. Я ничего не понимаю. Я ничего не умею. Я ничего не знаю. Как Вам угодно. Что захотите, то и делайте. Я ничего не могу сказать».

Эти вещи несложно на себя примерить: они не требуют подвига, внешней и внутренней аскезы, сосредоточенности ума. Это тот образ, который можно легко освоить. И люди осваивают. И не только одинокие, но и те, что имеют семьи, в которых по какой-то причине нет контакта. В сущности, хотя есть семья (дети, жена, муж), но люди становятся одинокими, приходят в этом состоянии в Церковь, читают эти книги и начинают примерять на себя образ смиренного человека без глубокого внутреннего преображения и изменения, без смирения внутри.

Скажем, они берут третий блок свойств смирения: молчат; без приказания ничего не делают (то есть не попросили меня приготовить ужин – не приготовлю; не попросили вытереть пыль – не вытру; не попросили сделать с ребенком уроки – не сделаю); без крайней нужды ничего не говорят; ни в чем не выставляют себя; никогда ни с кем не спорят; никогда никому не противоречат; своей воли у них совершенно нет; никакой инициативы никогда не высказывают; ничего, собственно говоря, не делают. Не происходит в их жизни ничего: не празднословят, молчат, никому не противоречат и имеют взор, всегда поникший в землю, и так далее.

То есть третий блок свойств смирения они принимают, а, скажем, первый (считай себя самым большим грешником на земле), или второй (всех хвалить и прославлять), или четвертый (любить труд или переносить обиды и уничижения) – нет, этого они не могут сделать. Они берут только то, что для них доступно. Это понять можно, потому что благодатных сил, благодатной помощи у них нет, и они делают то, что могут сделать. Когда они напускают на себя такой вид, они ощущают себя смирившимися людьми. Все вокруг, естественно, гордые, злые, нехорошие, а они – смиряются.

Это то самое смирение, про которое святые отцы говорят, что оно паче гордости (смирение, которое хуже гордости). Потому что на самом деле вид-то у человека смиренный, но смиренного в нем ничего нет. Это некая маска, одежда, футляр благочестивого христианского поведения. А внутри-то у него совсем другое. Он не считает людей не то что лучше себя, а даже равными себе. Он постоянно кормит свою гордость, даже об этом не подозревая.

И второе тоже касается этого. Монастырь – место, где собираются более или менее единомысленные люди, в одном горизонте понимания жизни (по крайней мере, так предполагается). То есть цели, задачи, правила этой жизни лежат примерно в одной плоскости у тех людей, которые пришли в монастырь.

А мир – не такой. В миру очень разные люди. Поэтому здесь нужны качества, которые присущи именно человеку-христианину, но живущему в миру. Здесь нужны и мужество, и прямой взгляд. Здесь, может быть, потребуется твердость и необходимость настоять на своем мнении, если с тебя спрашивают о выполнении какого-то важного дела, от которого зависят жизни людей, твоих подчиненных. Или ты просто строишь какой-то дом, мост, или прокладываешь дорогу – ты должен настоять на своем. Ты должен быть решительным, потому что для этого Бог и поставил тебя на это место. Даже если ты не начальник, а просто советник, эксперт, от которого зависят какие-нибудь решения.

Ты должен уметь ухаживать за женой. Не в смысле как за больным человеком, а как за женщиной, которую надо любить и благорасположенность к которой сохранить. И это не является чем-то романтическим, это есть исполнение заповеди Божьей. Так видит служение жене апостол Павел. Много чего нужно делать: учить и наказывать детей, повышать на них голос, проводить много времени не в молитве и послушании, а в том, чтобы вести куда-то за собой хотя бы свою семью, а может быть, друзей.

Необходимо проявлять множество разных инициатив: или уговорить маму лечь в больницу, или все время водить ребенка на секцию, пока ему там не станет радостно. Много чего нужно делать человеку, имея совершенно другой склад характера. Именно потому, что люди здесь не в монастыре, от них требуются другие свойства, чтобы решать иные задачи.

Самой яркой иллюстрацией того, что за пределами монастыря все иначе, является житие преподобного Ефрема Сирина (или святителя Василия Великого). В фрагменте жития описывается такая ситуация. Преподобный Ефрем, услышав о великом христианине той эпохи – святителе Василии Великом, решил пойти в Каппадокию (благо это было не очень далеко). Пришел, вошел в храм и махнул рукой, потому что святитель Василий Великий являл собой облик, совершенно противоположный тому, который здесь описан: вовсе не потупленные очи, пламенная и очень решительная речь, богатые одежды, много суеты, попечений, команда одному, команда другому.

«Какой он святой? Вы о чем мне говорите? Обыкновенный царский администратор» – так он и подумал. Потому что тому облику смирения, которое требовалось в монастыре и которому там обучали, святитель Василий Великий не соответствовал.

Разумеется, преподобный Ефрем не жил с ним всю жизнь, не знал, что все это для святителя Василия был пройденный этап. Теперь, когда он стал святителем, надо было многие вещи менять, как их надо было менять и святителю Николаю. У него тоже был потупленный долу взор, он молчал, не спорил. А когда он стал святителем, стал действовать совершенно иначе. Потому что это другое служение, требующее других качеств, другого отношения к себе и к тому делу, которое исполняешь.

Василий Великий прозрел, что в храме стоит святой старец. Он послал за ним и стал с ним разговаривать на его языке, причем не зная этого языка. Он много чего рассказал, была долгая беседа, и старец Ефрем воскликнул: «Да, удивительный человек! Я не знал, что на святительском престоле можно быть святым!»

Мы не святители, но сама жизнь человека в миру – это жизнь в другом статусе. Здесь нужно исполнять именно заповеди Евангелия. А есть вещи, которые привнесены определенной традицией. Внутри монастыря нужно делать так, как описывает преподобный Ефрем Сирин. Действительно, это нормальная жизнь. Но за пределами монастыря, в другой социальной системе, социальной структуре, а главное – на другой ниве Божественной воли, в определенных обстоятельствах Промысла Божьего требуются иные качества, которым надо научиться именно ради Христа. Мы видим по некоторым социальным проявлениям Самого Иисуса Христа, по тому, как апостолы действуют (это описано в книге Деяний святых апостолов), что они требуют в своих апостольских Посланиях, по житиям святых, что на самом-то деле за пределами монастыря требуются другие качества.

И когда я произвольно, не находясь на территории монастыря, не становясь монахом, пытаюсь как бы нацепить на себя монашеские ризы, не являясь монахом по существу и не будучи призванным к этому служению, начинаю делать то, что должен делать монах, то я, по сути, играю роль, которую мне играть никто не поручал.

Далее мы переходим к следующему разделу из писаний преподобного Ефрема Сирина: «Общие уроки о подвижнической жизни».

Здесь мы рассмотрим два абзаца, суть которых об одном.

Прекрасное святые отцы оставили нам правило для покаянных подвигов и трудов, говоря: «не сегодня только воздерживайся, а завтра заготовляй обеды; не сегодня только пей воду, а завтра добывай вина; не сегодня только носи власяницу, а завтра дорогую ткань; не сегодня только будь кроток и смирен, а завтра высокомерен и горд; не сегодня только тих и послушен, а завтра бесчинен и неуступчив; не сегодня только предавайся плачу и рыданию, а завтра смеху и равнодушию; не сегодня только спи на голой земле, а завтра почивай на мягком ложе. Но удержи для себя одно правило, возлюбленный, по которому мог бы ты благоугодить Богу и принести пользу себе и ближнему».

По сороку или по пятидесяти лет святые отцы не изменяли своего правила, то есть прекрасного и неукоризненного воздержания, соблюдаемого касательно пищи, языка, спанья на голой земле, смиренномудрия, кротости, веры и любви, нестяжательности, неусыпной молитвы с плачем и сокрушением, – и таким образом очистили себя. Почему и Бог вселился и прославился в них.

В общем, простая вещь: человек должен быть постоянным в подвиге. То есть подвиг должен быть таким, чтобы он совершался постоянно, даже если он малый. Более того, мы понимаем (и встречаем эту мысль не только у преподобного Ефрема Сирина, хотя он, как всякий сириец, был очень ревностен к телесному подвигу), что главная составляющая победы в духовной жизни – не амплитуда физических или духовных усилий, а долговременность, ревность и постоянство.

Как потом скажет святитель Феофан Затворник, главное – не угасить духа ревности, чтобы постоянно был огонь. А вот какой этот огонь – высотой до неба, как поет Макаревич, или маленький – это не так важно. Необходимое качество этого огня, чтобы он горел постоянно. Хоть маленький, но пусть он будет гореть. Может, большой, но пусть он будет гореть всегда.

Понятно, что для большого огня топлива нужно больше, и заготавливать его нужно постоянно. Труд для поддержания такого огня будет большой, для огромного огня – еще больше, а для маленького – меньше. Но каким бы ты ни разжег костер, главная твоя задача – оставлять его в том состоянии, в котором он есть.

Если костер тухнет или уменьшается (может, даже совсем погас), то смысла в этом пламени не было никакого. Главная составляющая победы – это долговременность и постоянство усилий.

Пусть это будет маленькое правило: допустим, одна молитва «Отче наш» утром и одна – вечером. Но пусть это будет молитва, а не произнесение сухих слов. И пусть это будет каждый день. В Турции ты отдыхаешь или на Кипре, находишься в командировке в Москве или в лесу, в палатке переночевал; в саду ты или в доме, у тебя полный дом гостей или ты сегодня одинок, болеешь и у тебя температура под сорок градусов или замерзаешь где-то в тайге. Не важно! Пришло утро, наступил вечер – ты молишься молитвой «Отче наш», ни разу в жизни не пропустил. Тогда будет плод.

Не в количестве совершаемых усилий, а в их непреложном постоянстве залог успеха любых духовных усилий. Понятно, что это одна составляющая духовного дела. А вторая, с которой приходится сталкиваться очень часто, – всегда нужно сдерживать свои порывы. Я не знаю, как их назвать: «искупительные» порывы (в кавычках) или «вымаливательные» порывы, когда человек понимает, что он ничего не сделал для искупления своих грехов, что надо ему потрудиться.

Или есть у тебя сын или дочь – надо за них помолиться. Надо! Но твоему ребенку 12 лет, жить ему еще осталось лет восемьдесят, а тебе пусть лет шестьдесят. Шестьдесят лет за него надо молиться. Если ты сегодня возьмешься читать за него три акафиста, сто процентов, что читать их всю жизнь ты не будешь. Если ты берешь один акафист, значит, будешь молиться до конца своих дней, читая в этот день или в это время акафист. Тогда будет толк. А если ты неделю помолишься, а потом перестанешь, толку никакого не будет.

Эти порывы на самом деле отвлекают нас от трезвости. Это враг вовлекает нас в подвиг, чтобы мы изнемогли, потом впали в уныние и оставили даже то малое, что делали.

На самом деле важно запомнить одно простое правило: все терпеть безропотно, всегда пребывать в уповании и нести такое молитвенное правило, чтобы можно было его каждый день совершать в течение тридцати лет. И нет никаких сомнений, что человек обретет Христа.

Записала Инна Корепанова