Церковь и общество. Поэт Сергей Арутюнов. Часть 2

Продолжение разговора с российским поэтом, прозаиком, публицистом, критиком, доцентом кафедры литературного мастерства Литературного института имени Горького Сергеем Сергеевичем Арутюновым, который в беседе с писателем Константином Ковалевым-Случевским высказывает свое мнение о современном состоянии поэзии в России, представляет новую книгу, читает свои стихи.

– У нас в гостях Сергей Сергеевич Арутюнов, российский поэт, прозаик, публицист, критик, доцент кафедры литературного мастерства Литературного института имени Горького. Хотелось бы поговорить о состоянии современной литературы и поэзии. Себя Вы считаете больше поэтом или прозаиком? Когда Вы написали первые стихи?

– Начал, наверное, лет с семнадцати.

– Хорошее время, хороший возраст.

– Я думаю, что стихи пришли тогда, когда должны были прийти, и ни в чем не раскаиваюсь.

– И Вы хотели в 17 лет стать профессиональным поэтом? Или эти стихи писались для себя?

– Первое свое стихотворение я написал своему ныне живому и благоденствующему учителю физкультуры. Я серьезно занимался тяжелой атлетикой, очень ее любил. И мой учитель Алексей Алексеевич сделал для меня максимум: он вывел меня на два разряда, причем не детских, не юношеских, а взрослых. И в благодарность ему я написал торжественную оду и прочел ее на выпускном вечере. И тогда директор школы сказал: «Вот еще не хватало – поэта вырастили…» Конечно, ни о какой профессиональной стезе поэта я тогда не думал. Где были наши профессиональные, великие поэты в 1980-е годы? Они были в концертной студии «Останкино»…

– Люди буквально бегали за ними, собирались целые залы…

– …и я никак не мог себя представить в этом кругу. Эти люди сидели на сцене центральной концертной студии, и им задавали вопросы… Они прожили жизнь. А что прожил я? Тогда еще было живо фронтовое поколение. Давид Самойлов… Я помню в 1970-е живым Симонова, который в той же студии брал интервью у фронтовиков. Он и сам прошел войну. Ну куда мне с моим обликом...

– …тяжелоатлетическим?

– Это было невозможно, я не думал об этом. Но прошли годы, и судьба направила меня в Литературный институт, и что самое удивительное – я туда поступил.

– Вы не только окончили Литинститут, но и стали в нем преподавать?

– Да. Спустя несколько лет меня пригласили преподавать.

– В какой момент Вы ощутили, что профессионально пишете стихи? Уже в Литинституте?

– После третьей или четвертой книги.

– Значит ли это, что первые книги Вы готовы перечеркнуть?

– Я даже хочу это сделать, но не знаю как, поскольку их нужно будет собирать у людей, которые живут не только на территории России. У Гоголя было проще. Он издал свою юношескую поэму, потом зашел ко всем, кому раздал ее, забрал и сжег. А мне за моей первой книжкой придется бегать, наверное, не только в США и Канаду, но и в Австралию…

– Поэзия имеет колоссальную историю… И это невероятные люди, мастера. Неужели еще можно как-то внедриться новому поэту, чтобы сказать свое слово?

– У нас были великолепные поэты и в XVI веке, просто их перестали упоминать. XVII век – расцвет русского барочного стихосложения. «Слову о полку Игореве» тысяча лет. Первое стихотворение (поэтическая строка) написано на одном из первых русских храмов, это доказано учеными. Русский человек – не торговец, не захватчик, он внутри поэт. И такую традицию нельзя игнорировать.

Я окидываю взглядом историю последних десятилетий и обнаруживаю, что очень мало сказано, несмотря на обилие пишущих. Очень мало сказано о тех временах, когда нашу еще «краснозвездную» страну взяли и перевернули с ног на голову, когда возникло современное положение вещей… Но к этому положению мы шли через многие локальные конфликты: через две чеченские войны, через некоторые конфликты сегодняшнего дня. Это драма русской истории; она разворачивается на наших глазах.

Можно взять список лауреатов национальной премии «Слово» и сказать, что эти люди держатся в кильватере этого драматического времени. Но если поставить эти книги, они займут всего стол – разве это много? Этого еще не слишком много, этим нужно заниматься; это работа.

– Есть ли у поэзии срок годности? Можно ли сказать, что поэзия, например, XVIII века себя исчерпала и больше никогда не вернется, даже если будет какой-то модерновый скачок?

– Настоящая поэзия себя никогда не изживет; у нее нет срока годности, она всегда употребима. Изживает себя то, что накрепко привязывается ко времени, причем с какой-то прикладной стороны. Например, великий Данте Алигьери пишет свой «Ад», потом пишет «Чистилище», а затем пишет «Рай» – «Божественную комедию». В «Аде», который переводился на русский язык несчетное количество раз, есть конкретные, прикладные политические моменты. Данте участвовал во внутрипартийной борьбе. Но все его политические аллюзии современные переводчики, интерпретаторы уже не считывают – это никого не волнует. В Византии тоже было много политических партий, но мы не можем их назвать. Да, они боролись между собой, но какое нам до этого дело? Нам есть дело до общей нравственной оценки человека, до его глубин, до его бездны, до его высот…

– До космического смысла политического текста.

– Если автор будет достаточно космичен и будет выше од или инвектив в адрес противников партии или ее защитников, значит, он пробьется в будущие века. Но если это будут только политические портреты, язвительности или, наоборот, неумеренные похвалы, он останется в своем промежутке времени.

– Вы всё про политику… Есть же философская поэзия, которая не имеет отношения к политике, есть любовная лирика… У современной поэзии есть своя особенная цель? Какова она?

– Я бы сказал, что в XXI веке стала исчезать любовная лирика. Это очень сильное изменение пейзажа. Если раньше лирикой считалось излияние своих чувств в отношении какого-то предмета любви, страсти, то где теперь эта любовная лирика? Она исчезла, потому что русский человек, видимо, перешел на другую степень осознания самого себя.

Еще совсем недавно, несколько десятилетий назад, было понятие: духовная лирика. Ее нельзя назвать религиозной в полном смысле (есть понятие христианской поэзии, которое именно так себя и позиционирует). Духовная лирика, которая наблюдает жизнь духа в его развитии – это крайне меня интересует. Я думаю, что это и есть сердце поэзии, когда человек дает отчет о самом себе. Внутренний космос – это и есть предмет. А взаимоотношения человека с предметом страсти в последние десятилетия куда-то откатились. Мы стали не то чтобы суше – мы стали менее симпатизировать людям; мы стали смотреть на свою внутреннюю трагедию. Это не значит, что мы стали эгоцентристами; это не имеет никакого отношения к какой-то восторженной любви к себе. Мы стали нещадно преследовать себя за то повреждение духа, которое когда-то извергло нас из настоящего золотого века – из рая.

Мы стали искать причины, отчего мы столь неверны себе, не держим слово; отчего наш дух недостоин высот, недостоин блаженства. И этот мучительный вопрос стоит перед русской поэзией, и она пытается его разрешить, иногда просто блистательно.

– Для настоящей поэзии важно не только содержание, но еще и форма. Важны технические инструментарии. Я имею в виду не только рифмы и размеры, но и вкус, музыкальные ощущения поэтического текста, стиль. Как с этим сейчас обстоит дело?

– Долгие десятилетия была иллюзия, что некто придет с другого конца мира – совершенный, прекрасный – и все сразу образуется, станет гармонично, потому что он своей музыкой поразит всех, и станет ясно: явился гений. В этой иллюзии отчасти воспитывался и я, но пока никто не пришел, и приходится удовлетворяться тем, что люди, которые получают литературное образование (или просто академическое филологическое), ближе всего находятся к этой музыке.

Когда Рубинштейн основал Московскую консерваторию, были люди, которые относились к классическому консерваторскому образованию весьма и весьма скептически. Скажем, великий Свиридов говорил, что консерватория – это некая машина по производству музыкантов. Так относились и к Литинституту. Но ближе всего к осознанию формы находятся те, кого заставляли несколько лет подряд вчитываться во все периоды мировой и русской литературы. И у них, в отличие от самоучек и самородков, сейчас присутствует здравое понимание того, что есть форма и какой она должна быть. Писать с глагольными рифмами, например...

– Почему-то считается, что это второсортная поэзия.

– Потому, что глагольные рифмы – это первое, что попадается в естественной речи. Это легко. Инфинитивы – почему бы и нет?

– А если получается замечательное стихотворение?

– Иногда да, но это так же случайно, как вести объективом камеры по городу. Например, мы на Воробьевых горах. И вдруг гениальный кадр: так легли тени… Камера постоянно снимает, и один из кадров окажется гениальным, незабываемым, и он войдет в историю, как, например, знаменитое послевоенное фото «Поцелуй на Таймс-сквер». Это случайность.

А закономерность состоит в том, что человек ставит себе высочайшую планку рифмы. Такой рифмы, которой раньше не было, когда идеально рифмуются разные части речи. Это такое созвучие, за которым нужно ходить петлями, измять огромное количество травы, земли; размолоть камни. И только потом, набредя на него, научиться тому, что поражает в концевых созвучиях. Так тонко настроен слуховой аппарат поэта в XXI столетии, что он находит новую звуковую пару там, где ее еще пять секунд назад не было. Это удивительный труд.

Разумеется, не все делается ради рифмы. Все делается ради интонации времени. Русские поэты последних десятилетий привязываются к интонации времени не потому, что они употребляют высокотехнологическую лексику – эти гаджетные, биржевые, маркетинговые словечки, этот сленг. Кстати говоря, сленг – это что? Это Secret language – секретный язык. Простое слово, но такое же сленговое, как и то, что оно обозначает. Дело не в том, чтобы беспрестанно употреблять эти заимствования, которые приходят и становятся частью нашей жизни, а в том, чтобы ритмически и лексически показать отличие 2025 года от 1990-го, когда мы еще многого не знали… и когда еще многие были живы. Вот это высшее искусство.

– У русской поэзии есть свой путь?

– Да. И он крестный, как и у всей нашей цивилизации. Русская поэзия еще многим и многими пожертвует – и физически, и духовно. Она принесет свою жертву, и она ее уже приносит.

– Должен ли быть поэт верующим человеком? Или это необязательно? Он пишет хорошие стихи, будучи материалистом, например…

– Я не думаю, что у материалистов сейчас есть что-нибудь достойное. Сознательный выбор материалиста игнорирует главный вопрос бытия – то, Кем это бытие создано. Такой человек говорит, что это не его дело, что он не лезет ни в политику, ни в духовность… О чем тогда его стихи? О ЖКХ?

– Просто человек пишет о том, что жизнь хороша.

– Но это же ерунда! В этом нет никакой внутренней драмы.

– Или стихи о том, что жизнь плоха.

– Вот это другой разговор. Она действительно должна быть подвергнута критическому анализу. Когда есть вопрошание к Духу, Который все это и создал, – тогда это поэзия. Только верующему человеку даются те возможности, о которых он не подозревает, когда он не верит. Мы-то с Вами это хорошо понимаем. Судьба особым образом направляется на те свершения, о которых человек в своем неверующем состоянии даже и помыслить не может. Он может нести в семеро раз более тяжкий крест, чем в атеистическом состоянии.

– Сергей Сергеевич, прочтите несколько Ваших стихотворений.

  Кто зрел небесный идеал,
 Не уклонится в простоту.
 Немало стен я отирал,
 Но те мне снятся раз в году,
 Где военврач, в укоре добр,
 С лица, как неуместность стер,
 Сужающийся коридор
 Каталок, склянок, медсестер.
 
 Одолевая общий гвалт
 Меж бойлерной и котловой,
 Я падал между квинт и кварт,
 Уткнувшись в небо головой,
 Закутанным, как в паранджу,
 В едва просохшие бинты,
 Не зная, что предположу
 В предощущении беды.
 
 И было мне виденье там –
 Два скальпеля на плоть одну,
 Усталую от старых травм,
 С которой век не протяну,
 И, знающий, как смерть легка,
 Чем апперкот кривей, чем хук,
 Поэтому удар клинка
 Ценю превыше вечных мук.

– Сильно.

– Спросите меня, о чем это, – я не скажу. Ну и второе:

Каково в смиренье кротком,
 Ни о чем ни с кем не споря,
 Отвоевывать по крохам
 То, что отдано без боя,
 Ведомо лишь в лазаретах,
 Делающих андрогинней
 Поневоле разогретых
 Моментальной хирургией.
 
 Я, наслушавшийся воплей
 О сгущающемся рабстве,
 Если горд своей неволей,
 Воли недостоин разве?
 Жизнь была – совхоз безумный,
 И чем дальше, тем бредовей,
 Удержание спецурой
 Отсеченья территорий.
 
 Века не прошло, и на вот,
 Костный хруст в пространстве сонном,
 Будто вторгся Джаггернаут,
 Разметавший нас по склонам,
 И с тех пор – нестройный гомон,
 Где убий, но не завидуй.
 Результат? А за окном он,
 Результат неоспоримый.

– У меня сложилось такое ощущение, что Вы смотрите на мир как будто из окна больницы…

– Дело в том, что я недавно ее посетил. Два-три последних стихотворения пронизаны не моим личным страданием, а тем страданием, которое вошло в меня. Я видел людей, которые побывали на полях сражений, посмотрел им в глаза. Забыть это невозможно. Я думаю о смысле самой высокой жертвы – за други своя. Что это значит – отдать себя на алтарь?..

– А нет ли у Вас чего-нибудь доброго, хорошего, чтобы люди не ушли от телеэкрана с впечатлением о том, что жизнь сложна? Хотя она сложна, мы понимаем это.

– Я попытаюсь. Вот буквально вчерашнее:

От чуждых слов и дел пустопорожним,

Ничтожной тлёй в учёте валовом,

Влачили дни меня по бездорожьям

Вокзалов, полустанков и платформ.

Кривившийся от мук невыносимых,

Негодный болт ни миру, ни войне,

В тот год я выцветал, как фотоснимок,

Черты пылали, плавились в огне.

Бледнела, обескровлена реформой,

Земля, чей облик путали с вдовой,

И вся зима на ней была притворной,

Бесснежно серой, нищей, плюсовой.

И гулко ухал телефон, как филин,

Как обуянный подлой страстью ярл,

И мнилось мне, что в этом гнев повинен,

Тот бычий гнев, что царства разделял.

И весь я, как персона восковая,

Душой сгорал от скорбного нытья,

В самом себе себя не узнавая,

Тревоге утоленья не найдя.

– Сильное стихотворение. Но снова тревога. Это такой смысл в мировоззрении поэта?

– Глубокий трагизм, который свойствен всем нам, не может не рваться наружу – он и есть смысл.

– Спасибо за замечательные стихи.

Еще раз хочу поздравить всех с 20-летием нашего телеканала. Надеемся, что наша деятельность продлится и будет всегда помогать вам решать какие-то жизненные вопросы.

– Огромное спасибо каналу «Союз» за его 20-летнюю вахту на страже наших жизней, наших душ, на страже нашего душевного покоя во имя обретения нами гармонии.

Ведущий Константин Ковалев-Случевский

Записал Иван Игнатов