Беседы с батюшкой. «Память Церкви». Протоиерей Николай Малета. 16 мая 2024

В екатеринбургской студии нашего телеканала на вопросы телезрителей отвечает настоятель Свято-Троицкого кафедрального собора Екатеринбурга протоиерей Николай Малета.

– Совсем недавно был запущен проект, который называется «Память Церкви». Он посвящен сохранению памяти верующих людей в Советском Союзе. Предлагаю сегодня поговорить на эту тему. Расскажите, пожалуйста, немного о Вашей семье, детстве и юности. Были ли Ваши родители и другие члены семьи верующими?

– Милостью Божией я родился в верующей семье. Закарпатская область сейчас входит в состав несчастной Украины. Правда, отец 1929 года рождения, мама 1933-го, и в то время эта территория входила в состав Чехословакии. До 1919 года, когда Австро-Венгрия и все четыре империи канули в Лету, она входила в состав Австро-Венгерской империи, а с 1919 по 1939 год в состав Чехословакии. Но в паспортах везде писали «украинец». Сейчас есть даже такое движение: русины. В 1945 году Карпатская Русь вошла в состав Украины как Закарпатская область.

Я родился уже в Закарпатской области Украинской ССР в 1967 году. Семья у нас верующая, Господь благословил ее в том числе и деторождением. Я начинаю вторую пятерку детей. Всего нас у родителей десять: трое парней и семь девочек. Родители были простыми колхозниками. У мамы два брата и сестра монашествующие. Старшая сестра относительно недавно, несколько лет назад, скончалась. Схимонахиня Евпраксия. Младший брат еще здравствует. Он 1940 года рождения. Сейчас ему 84 года, архимандрит, служит. Я его не помню не в сане. Вот такая история моей семьи.

Если посмотреть исторически, то на момент моего рождения храмов было очень много. Если в Свердловской области было около 20 храмов, в трех областях (плюс Челябинская и Курганская) было что-то около 40 в самый критический момент, то в Закарпатье было около миллиона жителей и около 300 приходов.

Я родился и вырос в селе. Мама всех десятерых родила дома. Никто не появился на свет в роддоме. Благо метрах в 200 от родительского дома жила одна добрая женщина, медсестра по акушерской линии, которая помогала, участвовала в родах.

У нас служил уникальный, удивительный батюшка. Дело в том, что Закарпатье было в том числе униатским. В начале XX века началось массовое обращение в православие. Один человек из нашего села в Первую мировую войну воевал на стороне Австро-Венгрии и попал в плен, где он находился, по-моему, с 1916 по 1918 год, как раз во время революционных событий. Совсем недавно я узнал, что он отбывал свое наказание в городе Оса Пермской епархии, тогда там было какое-то селение. И, будучи униатом, он познакомился с батюшкой. Он был прикреплен к какому-то дому, зажиточной семье, где был один мальчик-инвалид, по-моему, слепой. И жена, хозяйка этого дома, отпросилась у мужа сходить в Дивеево к мощам преподобного Серафима. Путешествие длилось месяц или дольше. И вернулась она с исцеленным ребенком. Для него это было действительно великое чудо. Он стал ходить в православный храм, но его не причащали. Потом он принял православие и даже немножко учился, то ли это богословские курсы, то ли какое-то училище при Пермской епархии. Вернулся на родину в 1918 году и стал первым православным священником. Стал служить, правда, недолго: ему было 53 года, когда он скончался. До этого он долго болел, потому что один ревностный униат зарубил его топором, но не до смерти. Как и преподобного Серафима, избили разбойники.

В 1933 году настоятелем стал его сын Михаил. Он меня крестил, при нем я и вся наша семья ходила в храм Божий. В год рождения моей мамы он уже стал священником. Такой был удивительный батюшка. Епархия переходила на православие. До присоединения к Украине входила в состав Сербской епархии. У нас там проповедовал, служил около двух лет преподобный Иустин (Попович). Он был направлен специально. Это в последнее время Ужгородская епархия. Областной центр Ужгород. Потом она попала в состав Русской Православной Церкви. Этот батюшка прослужил до 1987 года, то есть 54 года был на приходе. Он получил образование то ли в Белграде, то ли в составе Сербской Православной Церкви. Интеллигентный, умнейший, образованный, труженик, молитвенник.

Когда я беседую со студентами, всегда привожу его в пример. В Великий пост он служил каждый день. Один священник на приходе – и весь Великий пост по уставу.

И народ был православным. Великий пост приходился на весенние каникулы. В школе училось больше тысячи детей, 100% из них проходили через исповедь. Он исповедовал индивидуально, общей исповеди не было. Причащались, как правило, нечасто, но один раз в год обязательно. И перед исповедью обязательно нужно было приходить в храм три дня и утром, и вечером. Батюшка служил с семи часов до часу, потом немножко отдыхал дома. И потом до вечерней службы приходил исповедовать, потому что народа на исповедь было полхрама с утра до вечера. И это каждый день. Около 100–200 детей именно во время каникул. И он всех индивидуально исповедовал. Такое было духовное окормление.  

Потом было советское время, которое коснулось и православных в Закарпатье. Хрущевские гонения. В области было около 20 монастырей, после гонений осталось два женских: Мукачевский и Чумалевский. Храмы не закрывали. Был у нас монастырь немножко в горах, приселок домов на 70–80. И там был маленький храм. Монастырь закрыли, а храм сохранили. Было два действующих храма, сейчас пять или шесть, в селе на 3 тысячи жителей.

Батюшка воспитывал, благотворно его влияние было. В 1996 году я, молодой священник, приезжал на 600-летие села. Отца Михаила уже не было в живых, служил его зять, муж дочери. Сыновья были, но они не стали священниками. И на тот момент среди выходцев из села священниками числились 113 человек и один архиепископ Мукачевский и Ужгородский. И было небольшое количество уже усопших. Отец рассказывал, что даже на Афоне был один выходец из нашего села. В 1970-е годы был игуменом Свято-Пантелеимонова монастыря на Афоне.

Духовенства из села больше сотни. Нас пять священников, мои одноклассники. Один, правда, уже скончался, игумен Антоний. Вот такая интересная атмосфера была, в которой я рос. Каких-то серьезных наставлений не было. Мы редко встречались с дядей архимандритом Сергием. Жизнь была тяжелая. Трудно было даже какую-то хворостину из леса принести. Лесник отслеживал, штрафовали. Лес был буковый. Мы ходили с братьями после школы за дровами: набирали что-то, тащили домой. Благо до дома было около километра, тащили на себе. Если поглубже в лес зайдешь, дольше тащишь. И я помню даже то место в лесу, где мы останавливались на привале. Я средний из парней. Мы сели на свои вязанки, сидим, разговариваем. И я заявил, что хочу стать священником. Мне было лет восемь, может, точно до десяти, начальная школа. Сказал, что окончу школу, отслужу в армии и поступлю в семинарию. Старший сказал, что нет, и младший тоже. Так и получилось. Они не стали священниками. У двух сестер мужья протоиереи, у одной протодиакон. И этот протодиакон – родной брат ныне Хустского и Виноградовского митрополита Марка, по фамилии Петровцы. Когда он был в академии, служил в Троице-Сергиевой лавре. Потом его из благочинных лавры перевели в Почаевскую лавру наместником. Я тогда служил в армии. И благодаря ему я продолжил путь, который был намечен еще в раннем детстве. После армии мы встретились, он уже был наместником Почаевской лавры и говорит: «Что, юноша, хочешь в семинарию?» – «Да, есть желание». – «Давай так: лето потрудись, а осенью давай ко мне в Почаев». Я заработал денег, чтоб был запас на учебу, поработал лето, а осенью попал к нему в Почаев. Я не был  послушником. Девять месяцев как вынашивался в Почаевской лавре. В 1985-м меня призвали в армию, служил два года. Потом год готовился и поступил в Московскую духовную семинарию.

– Вы вспоминали про свой храм, священника, который там усердно служил. А помните ли Вы свой осознанный вход в храм? Какие были ощущения?

– Нет, не помню. Потому что меня сначала мама вносила в храм в утробе, потом заносила на руках, потом вела за ручку. И это было какое-то осознанное понимание. У отца был красивый голос, баритон. Он пел на клиросе. По сербской традиции на клиросе пели только мужчины. В унисон практически. И сейчас если послушать там пение, совершенно другие напевы, чем в России. И даже на Украине в большинстве регионов. До сих пор осталось сербское влияние.

И язык закарпатский такой полусербский, болгарский, старославянский какой-то. Это единственная уникальная область, которую не понимают украинцы. Как русскоговорящий не понимает украинского языка, так украинцы не понимают закарпатский язык.

…Я мог и похулиганить, но всегда было какое-то осознанное, серьезное отношение к вере. Когда был совсем маленький, помню какие-то воспитательные вещи. В храме в западной части был балкончик, мама иногда туда забиралась, там можно было посидеть. А храм был всегда битком. Только по периметру престарелые люди могли присесть. И было четкое деление, разделялись на правую и левую сторону по родам, по семьям. Все знали, кто с какой стороны стоит. Также было четкое выстраивание: старенькие бабушки и дедушки по периметру, потом в самой западной части к выходу женщины среднего возраста, потом молодые женщины, потом юные отроковицы, дети. И мама замечала, что я иногда выходил из храма. Я был белобрысым. Потом дома она задавала контрольный вопрос: «Был в храме?» – «Был». – «А кто читал Апостол?» Я начинал придумывать: тот или этот. Она говорит: «Сынок, твой отец читал Апостол».

И помню, как меня в определенный момент будто выгоняли из храма. Мы ходили в Чумалевский женский монастырь. Там дядя служит до сих пор. Туда надо было ехать на автобусе с пересадкой через несколько районных центров. Добираться полдня. Горы, серпантин; рейсовый автобус туда не мог добраться, поэтому объезжали по каким-то другим местам. Это было километров 10–12, и мы ходили пешком. Дедушка по материнской линии умер рано, ему было всего 54 года. И бабушка жила с дочерью. Конечно, никакого замужества. Дочь была монахиней. Монастыри разогнали, были какие-то квоты, и они купили домик под монастырем, где служил дядя. И вот тетя-монахиня и бабушка жили в этом доме. Маленький, мазанка. Заходишь к ним как в рай. Просто такое детское впечатление. Там был совершенно другой дух: нет суеты, какой-то бытовой возни. Одна комнатка и спальня. Бабушка сидит на кровати Псалтирь читает, а тетя в углу. Можно было спокойно зайти: никаких ключей, никаких замков. Родительский дом тоже был всегда открыт. И была благодатная атмосфера. Тетя садила нас, племянников, читала жития святых, рассказывала библейские истории. Я думал, что останусь здесь в лесу, вырою землянку и буду там жить.

Из одного жития я помню святого, который видел, что происходит в храме: кто молится, кто нет. Что молились несколько человек, а остальные думали про кирпичи, домашний обед или еще что-то. И тетя рассказала, что этот старец видел видение, как дьявол на каком-то безобразном свине разъезжал вокруг храма и бросал листочки на людей. На кого падала метка, те или мыслями уходили из храма во время богослужения, или выходили физически. Думаю: «Неужели меня этот бес выгоняет из храма?» И в определенный момент я сказал себе: «Не будет по-твоему». Свечкой капал на руку, чтоб больно было, потому что я просто стоял и засыпал. Мне не хватало воздуха, надо было выйти на улицу. Я четко помню эту борьбу. И отец говорил: если тяжело, зайти за аналой, там можно присесть. И я садился на папины ноги и мог немножко отдохнуть или вздремнуть. Но эту осознанную борьбу я помню.

В алтарь я впервые попал после армии, в Почаевской лавре. А в алтарь храма родного села, куда ходил каждое воскресенье в обязательном порядке, зашел, когда учился в семинарии. Помню, приехал на каникулы, мне дали читать шестопсалмие. Я думал, что провалюсь, потеряю сознание: было так трепетно и страшно. Хотя, казалось бы, в семинарии уже читал все. И я умел читать по-церковнославянски. Правда, были проблемы с ударением. Помню, в Почаеве, когда готовился Великим постом, отец Марк ставил читать кафизмы, которые читали все монахи. А потом выдавал мне портянку, куда выписывал все мои ошибки, в основном где я пропустил ударение. Сербское ударение ставится совершенно по-другому.

Все было осознанно, вне Церкви я себя не помню. Повторюсь, хотя это было и советское время, но немножко уникальное. Думаю, такого положения не было в других областях Украины, даже во Львове, Тернополе, которые были под поляками до 1939 года. Потом начало Второй мировой войны – и был очередной раздел.

С другой стороны, вся идеологическая, атеистическая, антицерковная машина, конечно, действовала, но немножко мягче. Помню, в какой-то день пошел я пешочком с утра пораньше в монастырь. Было лето, народ на улице, вся горка была облеплена людьми. Я поднимаюсь, уже литургия началась и читают Апостол. Слышу голос знакомый, подхожу ближе, а это наш завуч Василий Васильевич читает. Громкий, зычный, красивый голос. (Он играл на баяне, преподавал начальную военную подготовку. Хороший дядька был.) У себя в селе нельзя было, а где-то подальше можно. Конечно, вера сохранялась. В Рождество нас учителя гоняли, чтобы не ходили колядовать, потому что целые стайки детей бегали от дома к дому. Колядовали почти все. Вся эта система была, но не было сильного прессинга.

Тогда всем автоматически прикрепляли значок юного октябренка или повязывали пионерский галстук. Были верующими и при этом были октябрятами, пионерами, комсомольцами. Правда, вступить в партию все же было сложнее. Но в реальной жизни в каком-то мировоззренческом восприятии все это не пересекалось и одно другому не противоречило. Поэтому, сколько я себя помню, я осознавал себя в церкви.

– Отец Николай, правильно ли я понимаю, что после школы перед семинарией у Вас была служба в Вооруженных силах? Расскажите об этом периоде, пожалуйста.

– Да, служба была, и это тоже было интересное время. Когда я знакомлюсь со студентами, обычно кратко им рассказываю свою автобиографию. Долгое время я преподавал апологетику, и мой первый апологетический опыт начался именно с армии, потому что дискутировать по вопросам бытия Бога, бессмертия души и так далее в школе не было никакой необходимости.

Когда меня призвали в армию, я сначала попал на распределение в областной центр, а оттуда в морфлот. Из Ужгорода меня повезли в Севастополь, на Черноморский флот. Когда мы ехали туда, вагон был битком набит новобранцами. Как это обычно бывает, кто-то взял с собой самогонки, еще чего-то. Сопровождавшие нас сержанты и даже офицеры ни во что не вмешивались. Они понимали, что, как говорится, перед смертью не надышишься.

Я лежал на второй полке и ничего не пил. Я расстроился, потому что психологически был готов отдать Родине два года, но в то время на морфлоте служили три года, и этот третий год службы не вписывался в мои планы, потому что я хотел сразу же после армии поступать в семинарию, а сейчас все рушилось. Конечно, я переживал, волновался, но потом смирился.

Нас привезли в Севастополь, в распределительный пункт, и мы проходили медицинскую комиссию и прочие. Помню, меня помещали в барокамеру, в которой создавали высокое давление, чтобы определить выносливость моего организма и так далее, и я все эти обследования прошел.

В моем личном деле есть специальные карточки, в которых через черточку написаны маленькие буквы «г» и «а» и проставлен штамп: «Зачислен матросом». То есть меня определили гидроакустиком на Черноморский флот, и вручную чернилами был проставлен срок службы – три года. Я, конечно, расстроился.

После всех этих комиссий была так называемая политкомиссия. В зале, в котором она проходила, была сцена, было расставлено несколько столов с двумя-тремя стульями, а остальные стулья убраны. Каждый стол был обозначен определенным номером, и за столом сидел офицер. На сцене как бы в президиуме сидели пять человек: по центру председатель комиссии – капитан первого ранга; и четыре капитана второго ранга (их звания соответствовали званиям полковника и подполковника).

Когда подошла моя очередь, я попал к председателю комиссии. Он был в возрасте, скорее всего, фронтовик, хоть это был 1985 год. И он меня, как положено председателю политкомиссии, спросил: «Родственники за границей есть?» Я ответил, что нет. Он задавал еще какие-то вопросы, а потом спросил: «А среди родственников есть верующие?» Я сказал, что верующие мои дедушка с бабушкой. Он спросил, как к этому относятся родители, и я сказал, что они тоже верующие. Тогда он спросил: «А ты как смотришь на это безобразие?» И я ответил, что я тоже верующий.

Когда он услышал это, то чуть было не упал со стула, выругался трехпалубным матом и швырнул мою папку на стол со словами: «В подводники его, там Бога нет». А я стоял и не испытывал никакого раскаяния. Я думал: «Разве я могу отречься от веры»? Председатель комиссии бросил мою папку капитану второго ранга и сказал: «Делай с ним что хочешь, решай сам».

Все 20–30 человек, которые были в зале, услышали это, столы опустели, потому что все подошли к сцене, чтобы посмотреть на это представление: я был там чуть ли не первым верующим, хоть меня призвали в конце июня, то есть в самом конце призыва. Я подумал: «Надо же, со мной в поезде ехали верующие ребята с Закарпатья, а верующим оказался я один».

Но идем дальше. Так вот, председатель комиссии меня спрашивает: «Присягу принимать будешь?» Я говорю: «Буду». – «Оружие в руках держать будешь?» – «Буду». – «Не понял». Я говорю: «Так я не какой-то сектант, не пятидесятник, не адвентист. Я православный христианин». – «Да? Ну ладно». А я слышал, что в Закарпатье в то время уже были сектанты. Он написал что-то в моем деле красным карандашом и отправил меня не к столу, куда подходили все, а в отдельную комнату.

Я зашел в эту комнату, и там сидел, по-моему, капитан третьего ранга, то есть майор или капитан-лейтенант.  Он встал, встречая меня, мы поздоровались, и я отдал ему свою папку. Он спросил меня про присягу, потом про то, верующий я или неверующий. «Ах, Вы верующий. Ну ладно, садитесь, садитесь, Николай Юрьевич».

Общались мы с ним больше часа. Правда, теоретической базы у меня было маловато. Дома была Библия, но на церковнославянском языке, а я не очень его понимал, были жития святых, немного книг по истории. Евангельскую историю я, конечно, знал по тем воскресным чтениям, которые в храме читал батюшка, и по его проповедям.

Он спросил, как я учился в школе, я сказал, что нормально, 10 классов окончил без троек. Тогда он спросил: «И ты не мог разобраться, что все это ерунда, миф, какой-то бред?» И я ответил ему: «Пожалуй, именно это и дало мне возможность во всем разобраться. Благодаря этому я подошел ко всему осознанно и ответственно. Мне никто ничего не навязывал. Я читал литературу, которую мог достать, слушал опытных людей».

Он сказал: «Ты понимаешь, что Гитлер с Библией в руках шел порабощать мир?» На что я ответил: «Я не Бог и не судья, но Вам известно, как он закончил свою несчастную земную жизнь и что его ждет там. А Библию может взять в руки любой человек с любой целью, прикрыться Библией может кто угодно». Я, конечно, знал, что для Гитлера главной библией была его книга «Майн кампф».

И я сказал: «А Александр Невский, Дмитрий Донской (правда, Дмитрий Донской тогда еще не был канонизирован, но я его уже причислил к лику святых)? Эти святые с оружием в руках защищали Родину, свои дома, своих жен, детей, родителей». Тогда он сказал, хотя я его не просил: «Николай Юрьевич, я бы Вам помог, но возможность служить два года есть только у морской пехоты. Какой у Вас рост?» – «Сантиметров 184–185». Он вздохнул: «Маловато. Там нужно 190».

Потом я жил в Севастополе еще две недели и видел, как отделение морпехов – самая настоящая баскетбольная команда – по утрам совершало пробежки. Он сказал: «Но там такие тяжелые условия, что после 40 дней курса молодого бойца половину мы перераспределяем». Он что-то написал, дал мне в руки и сказал: «Запомни, у тебя 75-й стол, но ты к нему не подходи». На прощание он мне сказал: «Николай Юрьевич, пусть твой Бог тебе помогает». Я думаю, что впоследствии он стал верующим.

Я вышел. Нас построили на плацу, и было нас около двух тысяч. Стали выкрикивать: стол такой-то, выйти из строя! От каждого стола набиралось по 70, 100, 200, 300 человек – по-разному. Назвали 75-й стол. Я вышел, глянул направо, налево и никого не увидел. В итоге нас набралось всего четверо. Прозвучало: «75-й стол в курилку».

Мы пошли в курилку, сели, познакомились. Один был после мединститута, жена другого ждала второго ребенка, третьего я не помню, и я, четвертый, верующий в Бога. Чем не слепой, хромой и прокаженный? После того как всех распределили, забрали и нас: «Идите в казарму, ждите». Меня тогда обокрали старослужащие – взяли какие-то копеечки, еще что-то…

Мы ходили на свои послушания, чистили картошку, делали что-то еще. Две недели ждали так называемого покупателя. Как оказалось, этот покупатель приехал с Ленинградской военно-морской базы, и нас увезли из Симферополя, с Черноморского флота, в Пушкино для нового перераспределения.

Там меня не спрашивали, верующий ли я. Увидели, что в учетной карточке написано, что у меня четверо братьев и сестер, и спросили: «А чего такая большая семья?» Я сказал, что это только половина, а другая половина моих братьев и сестер просто не поместилась в карточке. Мне поставили штампик: «Воинская часть 09990».

Я вышел, старослужащие спросили, как и что, и я сказал: «Воинская часть 09990». – «Ой, сразу вешайся. Это учебный отряд подводного плавания на острове». Теперь это полуостров, а тогда мы охраняли строящуюся дамбу в Кронштадте. Думаю, что тот полковник, начальник политкомиссии, определил меня в подводники, правда, потом краем глаза я увидел, что у меня уже значился срок службы два года.

Нас отвезли в Кронштадт, в роту подводников. Там уже было около 100 человек, три взвода по три отделения – стандартный состав роты. Состоялось наше знакомство с замполитом, и пошло-поехало. Теперь я думаю, что тогда мне лучше было бы уже и помолчать, наверное, я до конца не осознавал, что будет непросто, и дважды проявил себя.

У нас спросили: «У кого дедушки, бабушки верующие?» И человек пять, в том числе и я, ответили, что есть верующие. А когда спросили про родителей, я один ответил утвердительно. Спросили: «А ты?» И я сказал, что я тоже верующий. Далее последовал вопрос, награждены ли у кого-то родители орденами, и только я сказал, что моя мама награждена орденом, причем орденом «Мать-героиня», подписанным еще Брежневым и секретарем Президиума Верховного Совета СССР Георгадзе. И я услышал: «Все свободны. Малета в кабинет».

И начались мои мытарства – вызовы к замполиту учебки, общение с подполковниками второго ранга. Главное условие, которое мне было поставлено: «Только не веди никакой работы». И, удивительное дело, я был в учебке более полугода, и из 3 000 человек, бывших в учебке, только один взвод, а это тридцать человек из этой девятой роты части 09990, служили два года. Это было просто удивительно, поразительно.

Я особо не вел никакой работы. Утром у нас была пробежка, потом мы убирали территорию от опавших листьев, потому что на Финском заливе уже наступила осень. Занимались на шлюпках, на подлодках, на кораблях. В 67-ю годовщину Октябрьской революции мы стояли строем на подлодке на Неве напротив Исаакиевского собора.

Ребята задавали мне разные вопросы, и я им рассказывал то, что знал. Мы даже умудрились выучить к Пасхе тропарь Пасхи «Христос воскресе». Враждебного отношения к себе я не чувствовал, но, конечно, мне было тяжеловато – я не мог ни в самоволку сходить, ни сделать что-либо еще, хоть ситуации были разные.

Потом я стал командиром отделения, дежурным, разводящим. Бывало, заходишь, а дневальный спит, и хотелось ему сказать по-русски, прямым текстом, но нельзя было. А вообще мат звучал везде, это словно какой-то международный язык. Но я думал: «Я заявил о себе, что я верующий, и мне нельзя позорить ни себя, ни Православную Церковь».

Милостью Божией меня ни разу не вызвали ни к каким замполитам. Бывало, я стоял дневальным, заходил замполит, и я, согласно внутреннему уставу, командовал: «Рота, смирно! Дежурный по роте на выход». А он говорил: «Ладно, Коля. Как дела?» И здоровался со мной за руку. Каждый раз он давал мне какую-нибудь книжицу, например, книгу Емельяна Ярославского «Библия для верующих и неверующих», еще какие-то книги. Так я познакомился и с атеистической литературой.

Как-то мы охраняли дамбу – старший караула и три постовых. Мы сменяли друг друга через каждые два часа: два часа бодрствуешь, два часа спишь, два часа на посту. Я заменил одного паренька, Витю Григорьева. Вообще у меня плохая память на имена, но его я запомнил. То есть ему нужно было отдыхать, но он остался со мной.

Мы вдвоем два часа ходили и разговаривали. Он мне сказал: «Если бы я раньше услышал что-то подобное, я бы, наверное, тоже стал верующим». Это осталось у меня в памяти, хотя прошло уже почти 40 лет. В армии я твердо решил поступать в семинарию.

– Батюшка, получается, что работу Вы все-таки вели.

– Получается, вел. И главное, что никто меня ни разу не заложил. Бывало, травим анекдоты, а потом кто-нибудь говорит: «Расскажи что-нибудь». И я рассказывал библейскую историю об Иосифе, Аврааме, о сотворении Богом мира и человека, о Евангелии, и ни разу меня за это не вызывали ни к командиру роты, ни к кому-нибудь еще. Хоть люди были и советские, но их нравственная составляющая была очень серьезной, и принципы были правильными и серьезными.

– После армии у Вас была семинария. Наверное, в семинарии уже не было каких-то негативных действий от советской власти по отношению к Вам?

– Нет, конечно. Поступал я в семинарию хоть и в перестроечный год, но тогда, в 1988 году, был еще Советский Союз… Я поступал в семинарию по рекомендации ныне покойного епископа Мукачевского и Ужгородского Дамаскина, умершего в 50 лет. Он скончался, когда мы приехали с ребятами на каникулы, и мы присутствовали на его отпевании. В епархии мне дали рекомендацию на поступление с очень интересной формулировкой: без права возвращения в епархию.

Тогда все приходы в епархии были просто забиты ребятами, окончившими семинарию, буквально стоящими в очереди на назначение. Я поступил в семинарию вместе с Ваней, который жил рядышком с бабушкиным домом и недалеко от монастыря, где до сих пор служит мой дядя. Ныне Ваня – митрополит Антоний Бориспольский, управляющий делами Украинской Православной Церкви.

Тогда у Вани была какая-то своя рекомендация, потому что в 7-м или 8-м классе школы он был старшим иподиаконом у владыки Мукачевского Саввы. Он всегда был строгим, ответственным, и у него в иподиаконах были семинаристы и уже окончившие семинарию, но еще не получившие места, даже 25-летние мужики.

Когда я поступал в семинарию, парней, не отслуживших в армии, не принимали. В год моего поступления в семинарию прошли, по-моему, один или два таких человека. Официального запрета на это не было, но отсеивание было. Во время вступительных экзаменов я жил в одной комнате с человеком, которому уже было 34 года, то есть по возрасту он последний год мог поступать в семинарию. В общем, он был директором школы и не поступил.

В нашей семинарии работал преподаватель французского языка. Он никогда не молился и даже не крестился и явно был капитаном или майором КГБ. То есть в семинарии были свои надзиратели, которые следили за всем происходившим. Я был с Закарпатья, наверное, в Москве я никому не был нужен, как и в Загорске, которому во время моей учебы вернули историческое название – Сергиев Посад. В семинарии прессинга как такового не было.

Ребятам, которые поступали уже после меня, было немного проще, легче, потому что Советский Союз распался, коммунистическая идеология рухнула. Мое же поступление в семинарию было еще в советское время. Но если у людей была вера и верность Богу, то Господь не давал их в обиду, и в семинарии все было благополучно и мирно. Правда, дедовщина была, как и везде, где были молодые ребята посильнее и послабее. Так было всегда; видимо, это заложено в испорченной человеческой природе.

Я еще служил в армии, и у нас был случай, когда парни подрались даже во время строевой, а закончилось все вечером в туалете ударом в челюсть с ее переломом. Парня, занимавшегося боксом, который ударил, отправили в дисбат – воинскую тюрьму. Был показательный суд, все мы на нем присутствовали, и его посадили на два года. То есть у него из-за этого получилось три года службы и два года дисбата – целая пятилетка.

Конечно, было у нас всякое, но надо мной, милостью Божией, не издевались. Я знал, что дедовщина, как цепная реакция, передается из поколения в поколение – меня били, и я буду бить. А я как христианин сказал себе, что даже если меня будут бить, я эту гадость не передам другому, я никого не буду бить, пусть даже случится что угодно.

Помню, однажды, когда я прослужил уже, наверное, года полтора, дневальный оставил пост и пошел в бытовку или куда-то еще. Когда я это увидел, я его схватил, прижал к стенке и сказал: «Ну ты же понимаешь, что ты всех подвергаешь опасности». Не было ни удара, ни какого-то другого физического воздействия, несмотря на то что мое терпение лопнуло из-за такого безответственного отношения к службе.

В общем, начинал я на Черноморском флоте, прослужил там две недели, потом служил на Балтийском флоте на Ленинградской военно-морской базе. Затем полтора года я дослуживал в Мурманске, а это уже Северный флот. То есть из четырех наших флотов я не побывал только на одном – на Тихоокеанском. А дальше была семинария.

– Вы были рукоположены в Москве по окончании семинарии и академии?

– Я окончил семинарию и женился. В академию поступил автоматом, безо всяких вступительных экзаменов, потому что у меня не было троек. То есть 4 года я проучился в семинарии, 4 года в академии. Потом можно было еще 2 года учиться в магистратуре, в общей сложности 10 лет.

На первом курсе очного обучения в академии я встретился с недавно преставившимся епископом Антонием Пантеличем – представителем Сербского Патриарха в Москве. После первого курса академии я рукоположился. Тогда, в 1993 году, ситуация с квартирами была крайне сложная. Нас выставили из квартиры, потому что моя супруга была в положении.

Тогда я впервые понюхал дуло пистолета. Бабка, у которой мы снимали комнатку, была очень вредная. Она за что-то нажаловалась на нас своему сыну, и он пришел и сказал: «Чтобы завтра вашего духу здесь не было». Я попросил: «Дайте нам хоть недельку, чтобы мы нашли себе жилье», – но он достал пистолет и ткнул мне его дулом в грудь. В общем, объяснил все вполне доходчиво.

Мы приехали в Свердловск. Я родом с Закарпатья, супруга моя отсюда, из Свердловска. Я рукоположился епископом Филаретом (Карагодиным), ректором Московской семинарии и академии, 31 год назад, 2 мая, в Неделю жен-мироносиц. Но я даже не дослужил сорокоуст и приехал сюда, на Урал.

Перевелся на экстернат и окончил академию экстерном. Все удивлялись, как это можно – оканчивать экстерном, живя в Екатеринбурге. Ладно москвич, который может приезжать на лекции, но и я приезжал и вне сессии, и для меня это было очень удобно.

Однокурсники помогали мне, давали свои конспекты, потому что у заочников программа была немножко другая, упрощенная, а экстерном сдавали по очной программе, поэтому нужно было рассказывать то, что давали профессора, преподаватели на лекциях в академии. Я на ходу что-то прочитывал и как-то сдавал.

Академию я окончил, правда, со справкой. Для кандидатской диссертации я взял себе тему «Нравственные воззрения святителя Иоанна Златоуста». Константин Ефимович Скурат, ныне уже покойный великий старец, под руководством которого я должен был ее готовить, посмотрел и сказал: «Да здесь объем на пять докторских, потому что нравственные воззрения Златоуста – это весь Златоуст».

Загруженность тогда была у меня невероятная. Это были 90-е годы, и я почти каждый день крестил по 30–50 человек. Это было невыносимо, и я ничего не успевал. После трех лет работы я остановился на 3-м томе из 12 и подумал, что же будет, если я буду пыхтеть еще 9 лет… И я отказался от кандидатской диссертации. А раз я ее не написал, следовательно, диплома у меня нет, но есть справка о том, что я прослушал курс Московской духовной академии.

Ведущий Сергей Новиков

Записали Анна Вострокнутова и Людмила Белицкая